Карина Демина - Летняя практика

Тонкая пленочка, закрывавшая ноздри, лопнула. И кикимора втянула тягучую смесь лесных ароматов. А рядом вспучился еще один пузырь.

И еще.

Они выползали, что молоденькие, с бледно-зеленой тонкой шкурой, что старые, чешуя которых уже выросла до размера золотой монеты.

Они ползли, сталкиваясь друг с другом.

Сбивая с ног.

И мешаясь.

Елисей оскалился. Ему пришлось подняться, и волки переместились ближе. Пусть нечисть и не трогала их раньше, но теперь…

Старая кикимора, на спине которой поднимался костяной гребень, а с шеи свисало некое подобие ожерелья из болотной травы, замерла. Она повернула к Елисею плоскую голову и захлопала ртом. Жабры ее трепетали, роняя клочья синеватой пены.

Елисей зарычал громче.

Тварь чуяла человека.

И кровь.

Дай… дай… дай…

Елисей оскалился.

Девчонку он не отдаст. Пусть лежит, с одного боку пригретая сердобольной Быстролапой, с другого — Седым Кряжем, который слишком стар, чтобы ходить на охоту, но заботлив и мягок со щенками. Он и эту, человеческую девчонку, воспринимал как чужого щенка. И раны ее зализывал. И ворчал, успокаивая. И она, о диво, не отворачивалась и не кричала, но обвила волчью шею руками да уткнулась лицом в косматую шерсть. Теперь вот замерла, дышать и то боится, будто знает, что нечисти теплое ее дыхание — лучшая приманка.

Кикимора раскачивалась. И другие, поменьше, сползались к ней.

Против всех Елисей не выдержит даже в зверином страшном обличье. И самое разумное — уйти. Кто ему эта девчонка?

Никто.

Но… Ерема не одобрил бы. Сказал бы, что люди людям помогают, да и волки…

«Уходи… прочь…» — Елисей постарался думать так, чтобы мысли его отражали злость.

И готовность рвать обманчиво тонкую кожу.

И кикимора отступила.

Она тоже слышала зов. И в нем — обещание иной добычи, сладкой, доступной. Ее хватит на всех, если, конечно, поспешить. Кикимора была стара. Она знала, что как бы много ни было добычи, но хищников в окрестных лесах было куда больше.

И болотное воинство поспешило к лесу.

А Елисей лег.

Стоило подумать, что делать дальше. Волчья часть его не желала вмешиваться в дела людей. Эти дела и так забрали брата. Но человеческая… она помнила лица.

И тихий голос Емельки, который любил по вечерам рассказывать истории, когда свои, старые, заставлявшие морщиться Егора, но куда чаще — книжные. О странах дальних, о землях чудесных.

И Евстигнеевы ножи, с которыми тот и в кровати редко расставался, особенно в последнее время. Взгляд задумчивый, не мечтательный — мечтать тот вряд ли умел, но именно задумчивый, будто прикидывал Евстя, как ему дальше жить.

И Егорово упертое молчание, когда случались с ним приступы меланхолии. Тогда Егор вспоминал о матери и делался нелюдим, неприветлив. Он бродил, ни с кем не заговаривая, а если уж случалось к нему подойти, то отвечал кратко, нехотя. И как ни странно, именно в эти периоды он больше, чем когда-либо прежде, был человечен, понятен.

Лихая Еськина придурь, которая не больше чем маска.

И то, как маска эта сползала с кровью, когда случалась… беда.

Именно беда.

Елисей задумчиво поглядел вслед кикиморам.

Идти надо, но… что делать с девкой?

Он потянулся, позволяя телу перемениться, и человеческое показалось до отвращения слабым. К нему пришлось привыкать, хотя и недолго. Елисей сжал руку и разжал, пошевелил пальцами.

— Как тебя зовут? — обратился он к девушке, которая за его переменой глядела во все глаза, и все же в глазах этих не было страха.

Она была хорошенькой.

Раньше. Сейчас белую кожу портили уродливые лиловые рубцы.

— Б-белянка, господин. — Девушка попыталась сесть.

— Лежи.

— С-спасибо, господин.

Ей было больно.

И плохо.

И болота — не самое подходящее место для женщины, тем более раненой, тем более сейчас… болото это, словно почуяв мысли Елисея, пошло складкой, заурчало и выплюнуло черный ком утопленника, который завозился, кое-как поднялся да и пошел на зов, волоча за собой длинные хлысты гнилой травы.

Девушка зажала рот руками.

А Елисей понял, что вернуться стоит.

— Послушай. Я тебя не трону, — голос его заглушал сладкую песнь-обещание, — но ты должна будешь сделать кое-что. Когда я обернусь, сядешь на спину и будешь держаться. Пойдем быстро. Поэтому держаться придется крепко. Очень крепко. Свалишься — поднимать будет некому и некогда. Ясно?

Она кивнула.

— И будет страшно… тут не только они… всякого хватит. Сумеешь?

А может, лучше отнести ее за болото? Что зов? Елисей сумеет от него избавиться, а вот девчонке в деревне делать нечего.

Братья?

Нет у него братьев.

И там хватает… маги… и стрельцы подойдут… и надо лишь продержаться малость… и значит…

Он обернулся и лег, позволяя человеческой женщине забраться на спину. Она обвила шею руками, кое-как ногами зацепилась. Ну и ладно, Елисей постарается не уронить.

Стая поднялась.

Кроме разве что Седого и пары молоденьких волчиц, которые присмотрят за выводком малышни. А остальные… многие не вернутся, но это будет хорошая охота.

Она ждала.

Она привыкла ждать. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом… и вот…

Она сидела у окошка, глядя, как копошатся во дворе куры. И надо было бы ехать. Конь готов, пусть и не пристало особе ее положения верхами ездить. Ей бы заложить возок, пусть бы запрягли четверик вороной, золотая сбруя, дуга с бубенцами-колокольчиками. Подушечки мягки, сундуки просторны, все влезет, что надобно.

А что ей надобно?

Кроме, пожалуй, серой книги, которая лежала на коленях.

Пустые страницы.

Откроешь, пролистнешь, вспоминая, что вот здесь был нарисован зверь предивный о тонких ногах да массивном теле. Тело курячье, а голова волчья, клыкастая…

Как же его звали?

Куролак?

Тварь страшная, но безопасная для людей…

А ведь могла бы написать. Все помнила. Если не все, то многое… и главное, что и малости хватило бы. Тогда почему никогда прежде в голову ее не приходила эта в общем-то здравая мысль? Одна книга ушла, а другая появилась бы…

А куры квохчут.

Поторапливают. Как бы не опоздать ненароком… нехорошо было бы… сынок ждет… уже скоро, совсем скоро… она обернулась к зеркалу и удивилась тому, что видит. Страшна стала… кожа с зеленцою, губы и вовсе синие сделались, что у покойницы. Волос тусклый. Взгляд шальной.

И слезы стоят.

С чего плакать? Все ведь получилось… почти получилось…

И, заставив себя подняться, женщина вышла во двор. Рученькой махнула, и замершая было дворня — боятся, собаки, — засуетилась, забеспокоилась. Кто-то поспешил под локоток подхватить, кто-то скамеечку резную волочет, девки спешно несчастных кур гоняют.

— Коня подавайте!

И кольнуло тревогой: опоздает…