Карина Демина - Летняя практика

Страж ухмыльнулся.

Не развеется.

Пусть протрет она монастырские камни коленями, пусть снимет кожу с рук работой во благо бедных, измозолит молитвами язык… пусть… иным грехам прощения нет. И с каждым днем грехи эти лишь тяжелей становиться будут.

Где-то далеко ударил медный колокол, неся народу печальную весть: отошел государь, осиротела земля Росская. Стало быть, вправду отошел, если погас алый камень в царском венце, тем самым извещая Хранителей, что настал час.

Она вздохнула и отерла ладонью сухие щеки.

Подняла венец упавший.

Надела.

Присела у зеркала, повернувшись спиной к мертвецу, который был до того страшен, что при одном взгляде на него ее мутило. Коснулась пуховкой щек. Подчернила сурьмой брови.

Платье оправила.

Поморщилась, увидев пятно на рукаве… потом рассмеялась: скоро уже, скоро совсем пятен этих станет много.

— Договор. Ты ведь помнишь договор? — спросила царица у зверя, который наблюдал за ней огненными очами. — Конечно. Ты помнишь. Ты все помнишь… и позаботишься о ней, когда придет час.

Зверь заворчал и повернулся к двери.

Идут, стало быть. Царица поднялась и, подойдя к двери, распахнула узорчатые створки.

— Доброго дня вам, бояре, — сказала она, и голос звучал ровно, хотя глупое сердце засбоило. Все-таки умирать было страшно… почему она не сбежала?

Еще год.

Или два.

Или даже полста лет она бы прожила… а теперь вот.

— С чем пожаловали? — спросила царица-матушка, глядя на бояр с насмешкой. И те, отшатнувшиеся было, оскорбились.

— Тварь… — произнес Волчевский и ударил первым. Клинок с легкостью пробил узорчатый шелк, и жемчуга его не остановили. В тело вошел будто в масло…

Не было больно.

Почти.

И, уже упав, глядя на них, озверевших, утративших человеческое обличье, налетевших на ее бездвижное тело, ведомых одним желанием — рвать, она осознала, что свободна.

Наконец-то.

Черное солнце, выкатившись в небо, застыло. Яркое. Слюдяное. В короне белого пламени, оно пугало людей, оживляя их страхи.

И юродивый, распевавший на паперти срамную песню, застыл, вывернул голову, глядя на этакое диво в оба глаза. А после, хлопнув себя по бокам, пошел колесом.

— Веселитесь, люди добрые! — Звонкий голос его разнесся по-над площадью, заставляя людей, замерших было в ужасе, очнуться. — Веселитесь! Добрую весть несу! Несу и никак не донесу!

Он выгнулся, точно кот, и, локти расставив, закудахтал по-петушиному.

— Старое солнце поисхудало! Так царь-батюшка велел его с неба сымать! Послал магиков могучих сильно солнце править!

— Что ты болбочешь, идиот! — Толстощекий боярин потянулся было к плети, но вовремя вспомнил, что в народе юродивых любят.

— А то и болбочу! Было одно солнышко, а станет другое! Был один царь… — Юродивый смолк, хитро поглядывая. — Уж недолго осталось!

— Крамола! — взвыл боярин и пальчиком на юродивого указал, холопы было кинулись ловить, только не больно расторопничали. А может, юродивый оказался шустер не в меру. Выскользнул из цепких лап да язык показал.

— Ждите, ждите, люди! Засветит новое солнце по-новому… и править новый царь будет иначе! Не чета прежнему!

Он шмыгнул, прячась за широкие плечи дородной купчихи, которая плечи эти и расправила. А на холопов глянула мрачно, да и на своих кивнула, мол, найдется чем ответить, коль Божининого человека обижать вздумают.

— Как возьмет метлу! Как погонит прочь бояр! — Юродивый выглянул из-за спины купчихиной и боярину язык показал. — Погонит-погонит! Так и скажет, прочь подите…

И ноженькой топнул. Кто-то засмеялся тонким нервическим смехом, который тотчас и стих.

— Землицу ихнею отымет и люду простому раздаст! И велит копать землицу, пряниками мостить…

— А пряниками отчего? — спросили из толпы.

— Так вестимо! Где это видано, чтоб у кисельных рек да берега не пряничные были?! — Юродивый рученьками развел. — И всем по монетке даст! На петушка! А Юшке ажно два!

И себя в тощую грудь ударил. Тут уж и боярин хохотнул. Потянулся уже не к плети, но к кошелю, монету выцепил и швырнул под ноги.

— На вот… на петушка, предсказатель.

Где-то вдалеке гулко, тревожно ударил Царев колокол…

Терем рязенского урядника был ставлен в незапамятные времена, когда еще и царства Росского не было, но было лишь махонькое княжество удельное с городом, где сидел князь да соратники его. О том ныне вспоминали нечасто и без особое охоты.

С той давней поры, конечно, многое произошло.

Царство возникло.

И город разросся. И даже, лет полтораста тому, горел он, и так, что чудом, не иначе, дотла не выгорел. Злые-то языки сказывали, будто бы не было никакого такого чуда, а была едино воля царя, который город оный наново строить желал. Дескать, старый-то ставился безо всякого порядку, слободы одна к другой липли, а терема перемежались с землянками, где обретался народец нищий, но зело горделивый. И с того соседству лихого выходила боярам немалая убыль… от землянки-то и сгорели. Терема огонь тоже тронул, да не все.

Одни заклятьями защищенные.

Другие — амулетами.

Третьи — царскими милостями. Главное, что погорельцев, не важно, какого они звания, скоренько за реку спровадили, где ставились новые слободы, и не сами собой, а согласно плану. А на пожарище застучали молотки, завизжали пилы. Года не минуло, как затянулась горелая рана. Выросли новые терема, краше прежних. Тут-то боярство и поделилось, стало быть, на старых, которые сим гордились зело, повторяя, что тут их корни, и новых, коии для гордости поводу не имели, зато, спеша показать себя, терема ставили высокие да просторные.

Своего-то терема, если разобраться, Игорь Жучень не имел. А нынешний, в коем и обретался рязенский урядник с немногочисленным семейством своим, достался ему наследием от супруги. Был этот терем не сказать, чтобы вовсе роскошен, но крепок. Из темных бревен сваленный, мохом проконопаченный, он и морозы держал, и от жары уберечь способен был.

Имелись при тереме и птичий двор, и конюшня, и кузня, и амбар, а еще — глубокие каменные подвалы, тесанные в незапамятные времена. В одних ледники обустроили. В других — колбасы хранили да сыры выдерживали, чтоб окрепли да созрели, в третьих — бочки с винами да настойками. А в четвертых лежали славные предки боярыни ажно до тридцать восьмого колена, когда, собственно, лег на мраморную доску Вышекрут Ингварович, бывший некогда князем да княжество свое сменявший на шапку боярскую и привилеи, [13] Привилей — жалованная грамота. новым царем даденные.

Лег он не один, но с тремя женами любимыми, с собакой да наложницами.

Следом за отцом, память его почитая, отправился и Вышнята Вышекрутович, у коего жена уже была одна, зато холопок набралось с полдюжины, едва в телегу поминальную все влезли. После-то, видать, понявши, что для этаких похорон вскорости никаких подвалов не хватит, хоронить стали без телег и наложниц, разве что когда собаку любимую аль сокола отправят следом за хозяином. И ложились бояре, кто стар, кто зрел, а кто и вовсе младенчиком.