Эмили Мартин - Создания Света

— Ради Света, Джемма, — он встал на ноги и пересек камеру в два шага. — Думаешь, меня не в чем винить? Я тоже много раз ошибался. Если бы я лучше изобразил символы, подумал бы сделать слепки, те не было бы этого беспорядка. Я думал, что скрытие петроглифов от Моны спасет народы, но, если честно, я боялся. Я знал, что предавал ее, и боялся сказать.

Я выдохнула и прислонилась к двери камеры, борясь с обвинениями его сестры. Боялся.

Я закрыла глаза, холодный камень жалил сквозь плащ.

— Я вот думаю, — сказала я, — а если нет храбрости? А если это страх, пришедший с другой стороны?

— Ты храбро поступила, придя сюда.

— Нет, я просто боялась. Как ты. И я все еще боюсь, — я потерла глаза. — Я всегда боялась.

Он сжал прутья пальцами.

— Но… ты хотя бы шагнула вперед. Не думаю, что храбрость — это отсутствие страха. Храбрость — это бояться, но все равно действовать. Ты это сделала.

— Твои письма уменьшили страх, — сказала я. — Они помогли ощутить, словно я снова могу принимать решения, словно Пророчество не делало его поступки божественными, а мои лишало значимости, — я закрыла глаза. — Но это не правда, потому что мои решения только все ухудшили.

Кольм не ответил. Я открыла глаза, а он смотрел вдаль. Я огляделась, не нашла стула или скамейки в коридоре, так что скрестила ноги и устроилась на полу. Он сделал так же за прутьями.

Я прислонила голову к камню.

— Такие маленькие камеры, — тихо сказала я.

Он утомленно огляделся.

— Да, маленькие, не так ли?

— Ненавижу тесные пространства, — сказала я.

Он повернулся ко мне, я провела рукавом под носом.

— Мою маму арестовали за измену, когда мне было восемь, — сказала я. — Я тебе рассказывала?

— Нет.

— Ее арестовали. Она была в группе мятежников, которые обсуждали Пророчество. Одного из них поймали, поджегшим знамя с петроглифами, и он запаниковал и выдал всю группу. Солдаты допросили всех, большая часть была виновата только в обсуждениях. Они заплатили штрафы. Мама услышала, что они идут за ней — она думала, что ее приговор будет таким же, ведь ее вина не была больше, чем у них. Но она не хотела, чтобы они увидели меня — я часто была на их собраниях. А если бы меня допросили? Забрали? Она открыла шкафчик, сказала мне спрятаться и не выходить, пока она не скажет, что безопасно. Я туда залезла, — сказала я, медленно прижала колени к груди. — Я так сидела. Я слышала, как пришли солдаты. Слышала, как они допросили ее, хоть и не могла разобрать слова. А потом раздались крики. Я слышала борьбу. Что-то разбилось. А потом стало тихо. И тихо было очень долго.

Я потерла колени и голени.

— Ноги затекли, онемели, но я не могла их выпрямить. Воздух стал жарким и тяжелым. Я ждала и ждала голос мамы, говорящий, что можно выйти. Но его не было, а я уже не могла так сидеть. Я толкнула дверцу.

Я помнила то ощущение, предвкушение облегчения от боли. Я думала, что все перенесла, а боль только началась.

— Дверца не открылась, — сказала я. — Засов упал снаружи. Я толкала, но без толку. Я колотила дверцу, кричала, но никто не пришел.

День тянулся, стало жарко, и я прижалась ртом к щели у дверцы, чтобы вдохнуть свежий воздух. А потом стало холодно и темно. Кровь собралась в моих ногах, я сжимала их, но не ощущала. Я отчаянно хотела пить. Я обмочилась.

— Я была там пятнадцать часов, — сказала я.

— Как ты выбралась? — спросил Кольм.

— За мной пришла тетя, сестра мамы. Она знала, что я должна быть здесь, хоть солдаты и сказали, что не видели меня. Когда я ее услышала, из последних сил постучала и позвала. Она отперла дверцу.

Порой я задумывалась, повлияло ли то мое появление на ее мнение обо мне на всю жизнь. Я вывалилась из шкафчика с рыданиями, не могла сначала развернуться, а потом еще час — встать. От меня пахло потом и мочой. Я ничего не соображала. Она дала мне чашку воды и кукурузное печенье, ждала, пока я это съем, все время всхлипывая. А потом ей надоело.

«Хватит, Джемма, — сказала она. — Великий Свет, ты уже снаружи. Хватит».

— Что случилось? — спросил Кольм. — Она о тебе позаботилась?

Я задумалась на миг.

— Она забрала меня, но я бы не назвала это заботой.

«Хватит плакать. Сиди смирно. Тихо. Опусти рукава. Не делай то, что может опозорить Прелата или Седьмого короля».

— Но одно качество во мне она, наверное, ценила, — сказала я. — Мою склонность делать, как сказано. Более того, думаю, потому она хотела сделать из меня королеву. Она знала, что я не буду мешать Селено. Она дала мне понять, что моя цель — его успех, а потом отошла, и все встало на места, — я провела ладонью под глазами. — Знаю, это неправильно, но я не могу перестать ощущать себя так, словно все, что делаю, должно быть ради его выгоды. Но теперь я потеряла его, все против меня, и я не знаю, что делать дальше.

В тюрьме было тихо. Я уткнулась подбородком в колени.

— Что ты хочешь сделать дальше? — спросил Кольм.

В голове зазвучал голос Моны.

— Мои желания не важны.

— Это может ничего не менять, — признал он. — Но если бы ты могла сделать, что хочешь, что бы это было? Поехала бы в Самну?

Я смотрела на коридор, обвив руками ноги. Белые пляжи. Теплое солнце. Игуаны, что ныряют как выдры, ученые, для которых наука была как воздух.

— Если бы я могла делать то, что хочу? — спросила я.

— Да.

— Я бы осталась, — сказала я. — Я бы вернулась в Алькоро, разобралась бы с ней. Я бы вдохнула в своей стране, успокоившись, даже если бы осталось Пророчество. Я все еще этого хочу. Самна — прекрасное отвлечение, но я сомневаюсь, что смогла бы уплыть. Я хочу жизнь в своей стране, а не приживаться в другой.

Он вздохнул и потер рукой бороду. Я смотрела на него сквозь прутья, мы сидели почти плечом к плечу по сторонам двери.

— Натянуто, знаю, — сказала я.

— Возможно, — он вздохнул. — Мона не говорила, что будет делать с вами?

— Нет еще, — сказала я.

— Тогда сделаешь мне одолжение? — спросил он.

— Какое?

— Сходи в мою комнату. Она вторая в королевском крыле. Твои письма в сундуке под окном, завернуты в копию «Наших общих истоков». Отдай их Моне, это может убедить ее, что ты только пыталась помочь.

— Хорошо, — сказала я. — Если думаешь, что это поможет.

— Да. Но… тогда еще кое-что. Я должен был давно это сделать, но не хватало смелости. И я все еще не знаю, смогу ли.

— Что же это?

Он вдохнул.

— На столике у кровати есть шкатулка. Деревянная, с рыбой. Внутри кольцо, — он поднял мизинец. — Маленькое, с пятью розовыми жемчужинами. Это Амы. Оно было со мной в изгнании, я убрал его, вернувшись. Я думал отнести его, но замирал, открывая шкатулку. Сможешь за меня отнести его к статуе?

Я опустила голову.

— Не думаю, что я подхожу для этого, — сказала я.

— Прошу, — сказал он. — Я не могу сделать это сам. А в таких обстоятельствах… — он махнул на тюрьму вокруг себя. — Я оскорбил память о ней.