Брендон Сандерсон - Путь королей

Сигзил кинул взгляд на остальных. Они рассаживались и яростно набрасывались на похлебку.

— У тебя так легко получается командовать, заставлять других прислушиваться к себе. Эти вещи они связывают со светлоглазыми. И потому изобрели для тебя прошлое. Теперь тебе придется попотеть, чтобы избавить их от иллюзий. — Сигзил внимательно смотрел на него. — Если это иллюзии, конечно. Я ведь был в ущелье в тот день, когда ты нашел копье.

— Копье — оружие темноглазого солдата, а не меч светлоглазого.

— Для большинства мостовиков эта разница не имеет особого значения. И те и другие неимоверно выше нас.

— А какова же твоя история?

Сигзил хмыкнул:

— Я все думал, когда ты спросишь. Остальные говорили, что ты совал нос в их прошлое.

— Предпочитаю знать людей, которых возглавляю.

— А если среди нас есть убийцы? — негромко поинтересовался Сигзил.

— Тогда я в хорошей компании. Если ты убил светлоглазого, могу купить тебе выпить.

— Не светлоглазого, — уточнил Сигзил. — И он не мертв.

— Тогда ты не убийца.

— Не по своей воле. — Взгляд Сигзила сделался рассеянным. — Я был твердо уверен, что преуспел. Это было не самое мудрое из моих решений. Мой учитель… — Он замолчал.

— Так ты его пытался убить?

— Нет.

Каладин ждал, но новых сведений явно не намечалось. «Ученый, — подумал он. — По крайней мере, образованный человек. Я обязан это как-то использовать. Каладин, разыщи выход из этой смертельной ловушки. Используй то, что имеешь. Выход должен где-то быть».

— Ты был прав по поводу мостовиков, — продолжил Сигзил. — Нас посылают умирать. Это единственное разумное объяснение. Есть такое местечко — Марабетия. Ты слышал о ней?

— Нет.

— Она у моря, на севере, в селайских землях. Тамошние жители известны своим пристрастием к спорам. На каждом городском перекрестке стоит пьедестал, на который любой желающий может забраться и толкнуть речь. Говорят, в Марабетии все носят с собой кошель с перезрелым фруктом, которым можно швырнуть в оратора, если ты с ним не согласен.

Каладин нахмурился. Он не слышал столько слов от Сигзила за все время, что они вместе провели в мостовом отряде.

— То, что ты сказал на плато, — продолжал мостовик, глядя перед собой, — заставило меня вспомнить о марабетийцах. Видишь ли, они придумали необычный способ обращения с приговоренными преступниками. Им режут щеки и подвешивают вниз головой на скале, что находится возле города, во время прилива, у самой воды. В тех глубинах водится особый вид большепанцирников. У тварей сочное мясо и, разумеется, светсердца. Совсем не такие большие, как у здешних ущельных демонов, но тоже ничего. И вот преступники становятся приманкой. Любой может потребовать обычной казни, но есть традиция — если провисишь там неделю и тебя не съедят, получишь свободу.

— И часто такое происходит?

Сигзил покачал головой:

— Никогда. Но узники всегда желают попытать счастья. У марабетийцев есть поговорка о человеке, который отказывается видеть правду. «У тебя красно-синие глаза», — говорят они. Красные, как капающая кровь. Синие, как вода. Вроде как эти две вещи — все, что видят приговоренные. Обычно на них нападают в тот же день. И все-таки большинство предпочитают рисковать. Им нужна фальшивая надежда.

«Красно-синие глаза», — подумал Каладин, представляя себе зловещую картину.

— Ты делаешь благое дело. — Сигзил встал, подобрав свою миску. — Сначала я ненавидел тебя за то, что ты лжешь людям. Но потом понял, что фальшивая надежда делает их счастливыми. Ты как будто даешь больному лекарство, которое облегчает его боль, пока он не умрет. Теперь эти люди могут провести последние дни смеясь. Ты и впрямь целитель, Каладин Благословенный Бурей.

Каладин хотел возразить, сказать, что это не фальшивая надежда, но не смог. У него сердце ушло в пятки. Он слишком многое понял.

Миг спустя из барака вылетел Камень.

— Я снова как настоящий алил’тики’и! — провозгласил он, вскинув бритву. — Друзья мои, вы даже не знать, что вы сделать! Когда-нибудь я повести вас на Пики и показать гостеприимство королей!

Несмотря на все жалобы, он не сбрил бороду полностью — оставил длинные рыже-красные бачки, которые курчавились до подбородка. Сам подбородок был чисто выбрит. На высоком мужчине с овальным лицом это выглядело очень необычно.

— Ха! — воскликнул Камень, прошагав к костру. Он схватил первых попавшихся мостовиков и прижал к себе, так что Бисиг чуть не расплескал свою похлебку. — Я за это всех вас сделать семья. Для обитателя Пиков его хумака’абан — гордость! Я снова быть настоящий мужчина. Вот. Эта бритва принадлежать не мне, но всем нам. Любой, кто хотеть ею воспользоваться, пусть так и сделает. Делить ее с вами быть для меня честь!

Мостовики смеялись, кто-то крикнул, что ловит его на слове. Каладин молчал. Ему вдруг показалось, что все это не имеет значения. Он взял миску похлебки, которую принес Данни, но не стал есть.

Сигзил не сел рядом с ним, а отыскал себе место по другую сторону костра.

«Красно-синие глаза, — подумал Каладин. — Не знаю, подходит ли это нам».

Если бы у него были красно-синие глаза, это бы означало, что он верит, будто для мостового расчета есть хоть какой-то проблеск надежды на выживание. Этой ночью Каладин не находил слов, чтобы убедить самого себя.

Он никогда не отличался восторженным отношением к жизни. И видел мир таким, каким тот был на самом деле, или хотя бы пытался видеть. И когда сталкивался с ужасной правдой, эта черта характера становилась проблемой.

«О Буреотец, — подумал он, глядя в миску и чувствуя, как сокрушительной волной накатывает отчаяние. — Я снова превращаюсь в ничтожество. Теряю контроль. Теряю себя».

Мостовики возложили на него все свои надежды, а он не мог нести такой груз.

Ему просто не хватало сил.

Пять с половиной лет назад

Каладин оттолкнул вопящую Лараль и ворвался в хирургическую комнату. Даже после нескольких лет работы с отцом он был потрясен, увидев такое количество крови. Казалось, кто-то расплескал ведро ярко-красной краски.

Запах паленой плоти висел, как занавес. Лирин исступленно трудился над светлордом Риллиром, сыном Рошона. Зловещая штуковина, похожая на бивень, торчала из живота молодого человека, а нижняя часть его правой ноги была раздроблена — висела на нескольких сухожилиях. Осколки кости высовывались наружу, точно камыши из пруда. Сам светлорд Рошон лежал на боковом столе и стонал, зажмурив глаза и стиснув ногу, которую пронзил еще один костяной шип. Из-под импровизированной повязки текла кровь — струилась к краю и капала на пол, где смешивалась с кровью его сына.