Марина Дяченко - Шрам

Она не из тех, кто плачет при свидетелях. Видимо, очень уж невыносимой была ее боль – и причинил ее Эгерт, который, как видно, и рожден на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия – только не знает, как. Скиталец не оставил ему лазейки… Скиталец.

Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему придется вернуться в университет. Ему необходимо встретиться с давнишним постояльцем «Благородного меча». Ему надо убедить неведомого и страшного человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться – пусть снимет заклятие, иначе Эгерт сойдет с ума…

С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся от проезжавшей кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на ее середину и постоянно озираясь – нет ли опасности. На лице его по-прежнему горели следы ударов.

Проходя через площадь, где красовалось на постаменте каменное привидение Лаш, Эгерт старательно обошел группку молчаливых людей в таких же, как у привидения, плащах. В какую-то секунду ему померещились пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов – но в то же мгновение серые фигуры повернулись и двинулись прочь.

Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза – эмблема цеха; головка благородного цветка, напоминавшая скорее кочан капусты, безжизненно свешивалась с медного шипастого стебля. В широких окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у Эгерта закружилась голова от густого сладкого запаха, доносящегося из распахнутой двери; он поспешно миновал лавку – и замер. Странное, незнакомое чувство властно велело ему остановиться.

В лавке, в благоухающих недрах ее со звоном упал тяжелый, вдребезги разбившийся предмет, сразу после этого тонко вскрикнул детский голос и раскатилось ругательство; потом, отирая забрызганный чем-то рукав, из двери прошествовал долговязый господин с брезгливым выражением лица – видно, покупатель. Еще потом хозяин лавки – Эгерт узнал его по все той же обязательной розе, вытатуированной на внешней стороне ладони – за ухо выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.

Такие сценки не были диковинкой в торговых, а особенно мастеровых кварталах – по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и прохожие не обращали особого внимания на крики наказуемых, предоставляя воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик провинился, видимо, серьезно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в пяти шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнем, и вытатуированная роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.

Мальчишка был надежно зажат между мощными коленями хозяина, Солль видел маленькое багровое ухо под клоком соломенных волос, круглый испуганный глаз да с другой стороны – розовое пространство между спущенными штанами и задранной рубашонкой. Мальчишка покорно ждал наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.

Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.

Он стоял в пяти шагах – и непостижимым образом боль чужого мальчишки обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без кожи, ободранный, как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое чувство, ничуть не лучше – Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить, что он дает выход накопившемуся раздражению, что ему все равно сейчас, кого бить – лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой, лишь бы потешить изголодавшуюся душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нем открылось мучительное шестое чувство, и не успел удивиться: его стошнило прямо на мостовую. Кто-то рядом ругнулся; удары продолжали сыпаться, и Солль понял, что сейчас упадет в обморок.

Он бежал, не разбирая дороги. Потом шел; потом брел, едва переставляя ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль – стояла высоко, как вода в переполненном колодце.

Это были только отголоски – сильные, слабые, острые и притупленные; кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их, а кто-то маялся оттого, что хотел бить – но не знал, кого… Из одного окна на Эгерта будто дохнуло смрадом – человек, скрывавшийся в темноте комнаты, желал насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги, побежал прочь. В другом окне жило отчаяние – беспросветное, ведущее в петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались – у Солля мороз продрал по коже от чужого азарта, темного, слепого азарта тяжелых кулаков.

Город нависал над Соллем, как зловонный ломоть ноздреватого сыра, испещренного дырами окон и подворотен; ото всех сторон волнами исходило насилие – Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что он видит его клочковатые сгустки, дрожащие, будто студень. Насилие переплеталось с болью, боль требовала насилия; временами отравленное Эгертово сознание мутилось и отказывалось служить.

К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его окликнул и, не получив ответа, нагнал удивленный Лис:

– Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?

Шкодливые глаза цвета меда сочувственно заморгали – Лису, наверное, не раз и не два случалось получать схожие травмы. Глядя в его круглое мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает и в сочувствии этом нет ни капли притворства.

– Ничего, братец… – Гаэтан усмехнулся шире. – Морда – она ведь не тарелка, однажды разобьют – впредь только жестче будет…

Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия среди моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.

По всему столу декана Луаяна раскатились фарфоровые шарики, соскользнувшие с нитки разорванных бус. Большая часть их затерялась в бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в края стола, застряли теперь в щелях каменного пола. Медленно, бездумно, с методичностью, достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал на ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.

Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в угол, и растрепанные волосы закрывали ей лицо.

– Раскаяние благотворно, – со вздохом заметил декан, выпуская под потолок очередное насекомое, – лишь до определенной степени. У самого глубокого озера обязательно бывает дно… Иначе где бы спаривались раки?

Тория молчала.

– Когда тебе было десять лет, – декан почесал кончик носа, – ты затеяла драку с деревенскими мальчишками… Мать одного из них потом приходила ко мне жаловаться – ты выбила ему два зуба… Или три, ты не помнишь?

Тория так и не подняла головы.