Марина Дяченко - Шрам

Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел сказать об этом – но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган, ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже – строго, но без осуждения.

…Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян – зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:

– Я… Сброшу заклятие. Я верну свое мужество… Хотя бы ради… Ты знаешь. Я клянусь.

Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.

Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрестки; дни напролет выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: «Скоро!» Из университета исчезли еще несколько студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в «Одноглазой мухе». Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед – однако никогда не выплескивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать – он потчевал своих визитеров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.

Испуганные люди между тем все шли и шли – Эгерт ничуть не удивился, увидев однажды утром на ступенях между змеей и обезьяной усталого старика с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он собирался пройти мимо – но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул ему навстречу.

Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль-старший стал удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете – там изображен был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца – и поразился обрушившейся на него старости.

Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший; старик долго стучал огнивом, прежде чем зажег свечи в канделябре. Слуга принес вино и бокалы; сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается с мыслями – и не может собраться, хочет начать разговор – и не находит слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему – но собственный его язык тоже был беспомощен и нем.

– Я… денег привез, – сказал наконец Солль-старший.

– Спасибо, – пробормотал Эгерт и облек, наконец, в слова всю дорогу мучивший его вопрос: – Мама… как?

Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном столике:

– Она… болеет. Сильно, – он поднял на сына измученные, слезящиеся глаза. – Эгерт… здесь… уже, говорят, кончаются времена. Времена кончаются, да… Пес с ним, с полком, пес с ним, с мундиром… какой полк, если… Эгерт. Сын мой… У моего отца было пять сыновей… У нас ты один был, один и остался… Мне уже трудно… в седле… На крыльцо подняться – и то трудно… За что ты так с нами? Ни внуков…

Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в темный угол:

– Я… знаю.

Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:

– Эгерт… Мать просила. Простилось тебе… все. Мать просила… Поедем домой. Пес с ним, со всем… Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе привел… Кобыла – чудо, – взгляд отца несколько оживился, – вороная, злюка… Дочь нашего Тика… Ты любил Тика, помнишь?

Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.

– Сын… Поедем сегодня. Лошади резвые… Я, конечно, устаю, не то что прежде… но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку… Да, Эгерт?

– Я не могу, – Солль проклял все на свете, прежде чем сумел произнести эти слова. – Не могу я… Как же я вернусь… таким? – рука его коснулась шрама.

– Ты думаешь, – тяжело выдохнул отец, – ты думаешь… матери не все равно… какой ты?..

…Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию – и что-то сломается, не выдержит, порвется внутри. К счастью, она встретилась ему прямо на ступеньках – уж не его ли ждала?

– Эгерт?

Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт прятал глаза и бормотал уверения в скором своем приезде.

Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без умолку.

Мать совсем плоха, мать ждет его; но как же можно вернуться, неся заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом? Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории… Может быть, он не прав? Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора, вернуться побежденным, трусом? Принести к ее ногам тень, отяготить новым горем?

Он пытался объяснить это отцу, как мог. Он путался в словах, увязал в них, как неумелый рыболов в собственной сети – а старик не мог понять его, и Эгерт, измучившись, сказал ему наконец: я болен. Я должен исцелиться, и тогда… Отец молчал; впервые на памяти сына вечно прямая спина его устало сгорбилась.

Все это слушала сейчас Тория; сгустились сумерки, кое-где чадно горели фонари, все до одного ставни были плотно закрыты – казалось, что дома упрямо закрывают глаза на вечер, на грязь, на непогоду… В какой-то момент Тории показалось, что за ними следуют на расстоянии некие смутные тени – однако Эгерт не замечал ничего, он говорил и говорил, и призывал Торию в свидетели: неужели он действительно не прав?!

Спасаясь от ветра, они завернули за какие-то ворота и оказались во дворе, пустынном и захламленном; кухарка, шествующая из кладовой, бросила в их сторону в меру неприветливый, а больше равнодушный взгляд. Хлопнула дверь, безжалостно придавив клубы пара, выбившиеся было изнутри; фонарь тускло освещал табличку у двери – «Козье молоко». Здесь же, в узком загончике под навесом, маялись две или три неухоженные козы.

Фонарь раскачивался; Тория поежилась, только сейчас почувствовав и ветер, и сырость:

– Пойдем… Зачем мы здесь…

Эгерт раскрыл было рот, чтобы снова повторить от начала все свои доводы – но замолчал. В тусклом свете фонаря перед ним высился, как мокрый призрак, лейтенант Карвер Отт.