Марина Дяченко - Преемник

Он спешил и оттого то и дело ошибался; в темноте под ногами путались сплетенные корни, Солль оступался, рычал от злости и атаковал снова. Разбойник, очевидно, обучался фехтованию долго и серьезно – он был не просто умел, он был техничен, однако его искусству недоставало раскованности, блеска и умения импровизировать, того самого, которым так славился Эгерт Солль. Про себя Эгерт мысленно поправил неудавшуюся комбинацию соперника – и тут же отругал себя за неуместные в бою мысли. Следует уложить юнца и найти в этой каше Сову… Впрочем, с чего он взял, что соперник его – юнец?

Успокоившись, наконец, он подловил руку противника в слишком широком выпаде и, захватив его оружие движением собственного клинка, вырвал неприятельскую шпагу и швырнул себе под ноги. В ту же секунду клинок его оказался у горла противника – и он задал себе запоздалый вопрос: зачем? Он же не собирался пленять юношу, какие пленные в этой схватке, следовало хотя бы ранить его, а лучше…

– Ну какого пса! – раздраженно выкрикнул его обезоруженный противник. – Ну какого…

Шпага в Эгертовой руке стала вдруг тяжелеть, будто наливаясь свинцом. Хрипы и скрежет боя отодвинулись, только стучала в ушах собственная кровь да неправдоподобно низко нависала белая переполовиненная луна; юноша стоял перед ним, и не близость смерти смущала его, а собственный проигрыш, будто дело происходило в тренировочном зале…

– Какого пса, – повторил юноша устало и зло. Прядь волос лежала на его взмокшем лбу, как траурная ленточка.

Эгертова рука наконец не выдержала тяжести и медленно опустилась.

– Конечно, полковник, вы фехтуете лучше, – сказал Луар с ноткой зависти. – Мне так никогда…

Пожав плечами, он наклонился и поднял из-под Эгертовых ног свое оружие. Эгерт не шелохнулся.

Луар снова пожал плечами, повернулся и двинулся в темноту; парализованный, в одночасье растерявший и храбрость и волю Эгерт смотрел, как он вскакивает в седло.

Застучали копыта – Эгертово ухо выхватило этот не самый громкий звук из шума схватки; но и стук копыт скоро затих.

И сразу после этого затих и бой – разбойники отступили, оставив на поле боя несколько убитых неудачников; стражники, потерявшие шестерых, не решились их преследовать – тем более, что команды на то так и не поступило.

Несгибаемый полковник Солль, еще недавно бестрепетно кидавшийся на голую сталь, казался теперь растерянным и близоруким. От былого бешеного напора не осталось и следа; даже жест, которым он велел отряду возвращаться в город, был как-то смазан и вял.

А жест потребовался потому, что в ночь большой неудачи полковник Солль почему-то лишился голоса.

Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее отличался от мира прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно было глазу стрекозы бесконечно дробящееся, распадающееся на фрагменты; время Тории тоже порвалось – дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал сразу вечер, и в ткань настоящего врезалось давно прошедшее. Приходила мать, когда-то замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на руках отца; приходил отец – но редко и ненадолго, она напрасно просила его остаться и утешить… Временами в мире Тории царило безмолвие, и тогда она подолгу отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая о добром. Но чаще случались затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.

Всякий раз после его посещений она звала няньку – а старуха была персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие – и требовала кадку с теплой водой, а потом долго, тщательно, с болезненным усердием мылась.

Ей казалось, что грязь можно смыть водой. Ей казалось, что водой можно смыть его проклятое семя; она чуть не до крови вымывала все свое исхудавшее тело, каждую родинку, каждый волосок. Обессилев, она едва выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.

Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых детей с неживыми, фарфоровыми глазами.

Иногда в бред ее являлся Динар – серьезный юноша, первый ее жених, трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась – теперь он тоже годился ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо его казалось подернутым дымкой – столько лет прошло, она забыла, как он выглядел, точно представлялись только руки с длинными слабыми пальцами, белые кисти, выглядывающие из черных манжет…

Динар оборачивался кем-то незнакомым, молодым и злобным, с узким насмешливым ртом – этот тоже был когда-то, но Тория уже не помнила его имени. Равнодушно смотрел Скиталец, и на щеке его был шрам. Видения менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути. Мир Тории Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь и ритм, но жизнь понемногу уходит…

Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.

Несколько дней подряд ей мерещились громкие голоса среди пустого дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отчего-то вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо Эгерта, и вся прежняя жизнь взрывается, как взорвался когда-то во время Осады бочонок с порохом…

Музыкальная шкатулка. Переплетение шестеренок – и танцующие в прорезях куклы. Танцующие на подмостках люди – лица закрыты масками, Тория смотрит, желая остановить, – ведь через секунду все рухнет, все откроется, как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда будет пятнадцать лет, а лучше – десять, а лучше – пять…

Зеленые травяные пятна на коленях замшевых штанишек. Вот оно застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не узнает, чей он сын… И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впору, и в прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший палец…

Застывший мир лопнул, как стакан. Звонкий и напористый голос, разрушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла жить внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы…

Чужой голос. В ее жизни поселилось теперь раздражение – мелкое и неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил вытряхнуть острый осколок; выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья, нарушить с трудом обретенное равновесие.

Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой походил скорее на смерть, на забальзамированный труп – только теперь действие бальзама закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само собой, как то и положено всякой мертвечине…

А спустя дней она услыхала давно забытый и потому особенно пугающий звук.

Смех. Смеялся ребенок.

Никто не остановил Луара, когда поздним вечером он явился в Университет. Чей-то взгляд неотрывно следовал за ним во время всего пути по темным коридорам – однако на этот раз никто не отважился встать между внуком декана Луаяна и запретным кабинетом.