Марина Дяченко - Скрут

– Стреляй! – рявкнул блондин.

Стрелы свистнули дружно и коротко. Там, где стоял Отец-Разбиватель, там, где через мгновение должен был оказаться утыканный стрелами еж – там взметнулся маленький бесшумный смерч.

Стрелы одна за другой взмыли в небо. И шлепнулись оттуда, вертящиеся, опозоренные и обессиленные. Одна свалилась рядом с Игаром бурое оперение неожиданно напомнило ему брюшко майского жука.

– Не стоит, – сокрушенно произнес Отец-Разбиватель, возникший на месте, где только что был смерч.

И взлетел.

Игар никогда не мог понять, как это происходит – Разбиватель оттолкнулся от земли, на мгновение завис, распластав свои «крылья», и «коготь» в его руке показался настоящим когтем, только не птичьим, а скорее звериным. Мгновение – и крылатое тело водрузилось на круп вороной блондиновой лошади, позади всадника.

– Назад! Назад! Назад!.. – надрывался круглолицый.

Игар видел выпученные глаза белокурого, лезвие «когтя» у самого его горла и полуоткрытый в ужасе рот, где в нижнем ряду зияла дырка от выбитого зуба. Потом лошадь завизжала и поднялась на дыбы.

Крылатое существо соскользнуло со спины обезумевшего животного.

– Наза…

Больше Игар ничего не успел разглядеть.

Его и всадников разделяло теперь неожиданное, вполне почтительное расстояние; двое или трое держались за лица, и между пальцами в перчатках просачивалась кровь. Всадники бранились – друг с другом, как сцепившиеся псы; только один не принимал участия в общей стычке. Этот один сидел на земле, обоими руками держась за то место, где совсем недавно было ухо с медной сережкой.

Отец-Разбиватель подобрал валявшийся на земле Игаров «коготь». Укоризненно глянул на Игара, поджал губы; «крылья» его, снова обвисшие, лениво пошевеливались ветерком.

Парнишка-послушник закрывал ворота; Игар поймал его насмешливый, презрительный взгляд. Опозорился, боец. Это тебе не в трактире кулаками махать… Кишка тонка.

– Теперь пойдем, – сказал Дознаватель. Похоже, боевая несостоятельность Игара оставила равнодушным его одного; Дознаватели, как правило, терпеть не могут оружия.

Кучка всадников, угрюмо ожидающая в отдалении, никого более не интересовала.

От горящего камина исходил промозглый холод. Снежный заяц сидел у девочки на груди, и сколько она не упрашивала его – не желал уходить. Наваливался все сильнее, пучил глаза-картофелины, морщил нос-уголек, говорил то гулкими, то визгливыми голосами:

– Обтереть бы… Обтереть бы сейчас, сгорит ведь…

– …не слышно.

– Отвар готов, велите напоить?..

– Тихо! Тихо, все вон отсюдова, все!..

Иногда девочка видела Большую Фа. Ей хотелось оттолкнуть ее от постели – но руки не поднимались. В ее теле больше не было костей – только какие-то скрученные, болезненные веревки…

– Выпей. Выпей, детка…

В горло ей лилось горькое, отвратительное, она отворачивала лицо, и тогда руки поившей ее женщины принуждали:

– Надо… Надо, маленькая, надо… Пей…

Она захлебывалась, и кашель переходил в рвотные позывы, но внутри ее было пусто. Ссохшийся пустой желудок, и при одной мысли о пище…

– …Что делать-то. Что делать-то, а?..

Простыни жгли. Подушка поднималась горячим горбом, и на ней не было места тяжелой, мучимой болью голове.

Потом она проваливалась в полусон; снежный заяц был тут как тут, она не могла понять, как такой хороший, белый зверь не понимает, что ей тяжело, не уходит… Потом вместо зайца оказалась Аниса – разросшаяся до немыслимых размеров, пропитанная кровью тряпичная кукла.

– Аниса, уходи, я боюсь тебя…

«Почему ты меня оставила? Почему не закопала?»

– Ты же кукла…

«Не похоронила меня…»

– Уходи… Уходи!..

– …Это я, девочка. Не гони меня…

Большая Фа. Брови – как две хлебные краюшки…

Потом в полусне ее что-то изменилось. Какой-то далекий топот, какая-то странная тишина; разлепив глаза, она увидела потолок над собой. Только потолок, похожий на снежную равнину…

Голоса.

Скрип открываемой двери; еще не видя его, она попыталась высвободить из-под ватного одеяла непослушные руки:

– Аальмар…

Запах лошадей и железа.

– Аальмар… Они… они сожгли корыто…

Темнота.

Изредка приходя в себя, она чувствовала его тело. Он носил ее на руках; проснувшись однажды в своей кровати, она испуганно повернула голову:

– Аальмар?!

– Он спит, – сказала сидящая у постели женщина. – Он уже трое суток не спал…

– Аальмар…

Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.

Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу раз одно и то же; про далекие страны, где у каждого дома пять углов, про леса, где водятся невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя, про желтый ветер, который начинает дуть за день до большого несчастья, и люди сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой… Его рассказы переходили в ее сны, и в снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком заглатывала маленький, пятиугольный домик.

А потом лихорадочный жар спал.

Серым утром она лежала, вытянувшись под ватным одеялом, опустошенная, тихая, удивленная; Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у него дымилось в тазу какое-то мутное варево:

– …И они пошли опять, уже вчетвером, и пес, как и прежде, бежал впереди… Фа, ступай себе. Мы справимся сами…

Девочка с трудом приподняла голову. Большая Фа, до того молчаливо стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.

– Аальмар… Они сожгли корыто…

– Тише, тише… Слушай. Пес бежал впереди, и вот он снова остановился, поднял морду и залаял… И навстречу им вышла саламандра – но не зеленая уже, а коричневая… И говорит…

Рассказывая, он откинул одеяло; девочка с удивлением увидела, что на ней нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее; Аальмар заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню – так, что забегали по телу мурашки.

– Саламандра объяснила, как найти рогатый дуб и какое слово сказать, чтобы вытащить из-под корней ларец… Но там, у дуба, жил зверь с кошачьими ногами, человечьими руками, лисьей мордой и ядовитым жгучим хлыстом у пояса… Тебе холодно?

Она покачала головой на подушке. Прикосновение влажной ткани было ей неожиданно приятно.

– Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, – он улыбнулся, и она увидела прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.

– Аальмар… А помнишь… как мы на том поле…

– Помню. А ты лучше не вспоминай.

– А… тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..

Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от тела, оставляя приятную прохладу; другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как свадебное платье.