Марина Дяченко - Скрут

– Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..

– Куда же я денусь от тебя, малыш… Куда же я денусь…

Она проследила за его взглядом – и обмерла.

У кровати стояли, посверкивая лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.

– …Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности… Доверия, опять же, тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?

Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся – но задержал дыхание, плотнее вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки – те, что торчали уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно мешал тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.

– Не доверяешь ты… Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..

Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой макушкой. Игар заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель выдергивает из столешницы и вертит в ладони следующий кинжал – этот, кажется, не просто так, этот красивый, с витой рукоятью…

– Не всем быть орлами, – сообщил Игар глухо. – Куры со всех сторон полезнее…

Красивый кинжал вошел ему за ухо – так писцы обожают носить перья. Витая, узорчатая рукоять закачалась перед самыми глазами. Диво искусства, а не оружие…

В его родном Гнезде подобные процедуры были редкостью и служили, как правило, исключительно для наказания нерадивых. Насколько Игару было известно, от человека, стоящего спиной к щиту, при этом ничего не требовалось – ни спокойствия, совершенно в этой ситуации невозможного, ни тем более некой отвлеченной веры… И уж конечно, экзекуции продолжались несколько минут. Никогда не тянулись часами; эдак у бросающего кинжалы рука устанет…

– Сомневающийся несчастен, – Отец-Разбиватель взвесил в руке черный, как деготь, изящно изогнутый нож. – Желающий невозможного – несчастен… И обречен быть несчастным тот, кто желает изменить мир. Хоть в малом… Вот как ты, – черный клинок вошел между растопыренными пальцами Игаровой руки.

– Слишком много счастливых, – огрызнулся Игар. – Должен кто-то быть… крученым… по-вашему, черенок от лопаты счастливее… чем живой плющ… который… – клинок, вошедший в дерево вплотную к виску, заставил его задержать дыхание, – который вечно сомневается… за что ему уцепиться усиком… – новый кинжал взметнулся для броска, но Игар уже не мог остановиться, его несло. – Мертвецы вот… счастливцы… а главное, их полным-полно… Мертвецы всегда в большинстве… они…

Кинжал опустился, так и не вонзившись во щит. Разбиватель задумчиво повертел его между пальцами; бросил на стол:

– Ясно… Когда ты молчал, я, по крайней мере, мог надеяться, что некое движение в тебе происходит… Когда начинается предсмертная болтовня – дело теряет смысл. Иди сюда.

Игар не поверил ушам. За истекшие несколько часов от уже привык к мысли, что пытка никогда не кончится; впрочем, зачем Разбиватель его зовет? Не для худших ли испытаний?

Он осторожно пошевелился – и сразу почувствовал все облепившие тело клинки. Те, что прижимались плашмя и те, что в любую секунду готовы были надрезать кожу – холодные и липкие, они не давали ему пошевелиться.

– Я не могу, – сказал он виновато.

– Можешь, – устало возразил Разбиватель. – Ты все можешь… Но «не могу» – удобнее. Да?

Бесшумно открылась дверь, но Отец-Дознаватель не вошел, а остановился на пороге – за спиной Разбивателя.

– Нет, – сообщил тот, не оборачиваясь. – Мальчик не понимает, чего я от него хочу. Он думает, что я его таким образом наказываю… И сегодня он больше не пригоден к беседе. К сожалению, Отец мой.

– Ты устал, Игар? – буднично спросил Дознаватель. Так, будто речь шла о штабеле наколотых дров.

– Нет, совсем не устал, – отозвался Игар, глядя в сторону. – Пожалуйста, хоть все сначала…

Разбиватель хмыкнул. Неторопливо подошел; глаза его казались пегими, пятнистыми, как сорочье яйцо. Игар не отвел взгляда – глядел укоризненно и угрюмо.

– Не понимаешь, – мягко сказал Разбиватель. – Но поймешь… Ко мне.

Игар шагнул, когда приказ еще звучал. Его будто толкнули в спину; несколько лезвий успели оставить на коже кровоточащий след, но и только: он-то ждал, что разрежется о них в лоскуты!..

Он обернулся. Все эти острые, плоские и трехгранные, красивые и смертоносные клинки обрисовывали на щите контуры его тела. Портрет крученого, неспокойного и неверящего послушника Игара…

– Доверяй руке, которая не хочет причинить тебе боли, – медленно сказал Разбиватель. – Доверяй своей судьбе, не заставляй ее волочить тебя на веревке, как теленка на бойню… Все, что я делаю, я делаю ради тебя… Одевайся.

Отец-Дознаватель стоял в дверях и смотрел, как усыновленный птенец застегивает штаны. Стиснув зубы, Игар заставил себя двигаться неторопливо и с достоинством.

– Пойдем, – сказал Отец-Дознаватель. – Я могу кое о чем тебе ответить.

– …Телом ты принадлежишь Гнезду. Безраздельно. В этом нет зла; я хочу, чтобы чаши весов в твоей душе уравновесились. Душей ты тоже должен принадлежать Птице. Только ей и только Гнезду. Понимаешь?..

Игар молчал. Он стоял на коленях, лицом к огромному, во всю стену зеркалу, и видел только свое серое хмурое лицо с обтянутыми скулами и упрямо сомкнутыми губами. Справа и слева горели на подставках две свечи; от Отца-Дознавателя осталась одна только прохаживающаяся в темноте долговязая тень.

– Я расскажу тебе… легенду. То есть теперь она сделалась легендой, потому что сменились уже несколько поколений рассказывавших ее… Слушай: давным-давно жил знатный и богатый господин, вдовец, и была у него единственная и горячо любимая дочь… У господина были земли и титулы, но дочью он дорожил больше. И вот случилось так, что любимое чадо его пало жертвой страсти; любовником единственной дочери его сделался не кто-нибудь, а рыцарь из далеких земель, о котором говорили, что он колдун… Рыцарь сказал возлюбленной своей: хочу перстень твоего отца. И дочь, сгоравшая от любви, не посмела ослушаться, сняла темной ночью перстень с руки отца своего и принесла любовнику. Но сказал рыцарь: хочу титулы и земли отца твоего; и снова ее страсть взяла верх, и отворились в полночь ворота, впуская в замок чужих воинов, и старый отец заключен был в темницу, однако и в темнице он любил свое чадо сильнее жизни, и не нужны ему были ни земли, ни титулы. Рассмеялся рыцарь, лаская красавицу на груди своей, и сказал, заглянув ей в глаза: хочу голову отца твоего…

Долго рыдала красавица – однако, боясь потерять любовь его, взяла саблю и спустилась в темницу. Увидел отец любимую дочь свою, увидел саблю в ее руке и понял, зачем пришла; горько улыбнулся и сказал: нет у меня на земле ничего, кроме тебя, кровь моя и жизнь… Неужто поднимется рука твоя?! Но сильна была страсть в душе дочери его, и поднялась рука, и опустилась сабля – но дрогнула, неумелая, и отец, раненный, не умер.