Екатерина Коновалова - Сколько стоит корона [СИ]

Дойл скрипнул зубами и напомнил себе о терпении. Она все расскажет. И о том, почему плакала леди Харроу. Она для этого пришла.

-- Как она была испугана.

-- Что ее испугало? -- мягко спросил Дойл.

-- Крики, милорд, -- старуха потрясла головой. -- Жуткие крики. Они были страшны. А ваш голос -- еще страшнее. Как будто враг всему живому из своего логова вышел. Так она сказала.

Лекарь говорил, что леди Харроу ушла, чтобы найти его. Со своей старой служанкой она подошла к его шатру -- и, очевидно, выбрала для этого тот самый момент, когда он беседовал с Ойстером. Что именно она услышала -- было угадать сложно. Но это испугало ее -- женщину, живущую с уверенностью в том, что казни, да еще и прилюдные -- это слишком жестоко.

Шатер Дойла, как и всегда, стоял на некотором отдалении. Он позаботился о том, чтобы Ойстер никуда не сбежал -- но не имел возможности выставить внешнюю охрану. Никто не помешал леди Харроу подойти к шатру, а потом в ужасе убежать прочь.

-- Моя леди кажется сильной. Но на нее легло слишком тяжелое бремя. Как она могла не испугаться, когда у нее перед глазами встали крики людей из ее деревень, -- старуха наклонила голову.

-- За то, что ты рассказываешь это мне, в тайне от своей госпожи, -- медленно произнес он, -- тебя бы следовало высечь.

Старуха улыбнулась тонкими губами:

-- Я так стара, высокий милорд, что мне ни плеть, ни смерть не страшны. Мне страшно только, что я умру, и никто не защитит больше мою леди.

-- И ты полагаешь, -- он напрягся и вспомнил имя, которое она называла, -- Мила, что я ее смогу защитить?

-- Я хоть и стара, но не ослепла, высокий лорд, -- ответила она.

Это он тоже чувствовал -- цепкий, пронзительный взгляд. Что она заметила -- один Всевышний знает. Но она была права.

Дойл снял с пальца золотой перстень, по случайности надетый сегодня, и протянул:

-- Возьми, старуха. Моя благодарность.

Мила опять улыбнулась и покачала головой:

-- На что мне ваше золото, милорд? В могилу его не заберешь.

-- Тогда чего хочешь?

-- Вы мне спасибо скажите, милорд, я и рада буду.

Дойл не мог бы объяснить, почему, но ему подумалось, что он охотнее дал бы три таких перстня и еще кошель золота, чем поблагодарил бы ее. Но он отбросил эту мысль и произнес:

-- Спасибо.

Она опять поклонилась. Если бы люди Дойла не обыскивали комнату этой служанки, он заподозрил бы ее в ведовстве: слишком ярко блестели у нее глаза, слишком странно она улыбалась. Но у нее не нашли ни одной книги, ни одной травинки, ни одной черной свечи или каких-то других предметов для грязных ритуалов. И, в конце концов, будь она ведьмой, она едва ли стала бы привлекать к себе его внимание.

Когда она ушла, Дойл снова лег на тюфяк и закрыл глаза. На пир идти не хотелось, хотя и было необходимо. Мысли в голове скакали, как табун на выгоне, но он волевым усилием не позволял себе ухватиться хотя бы за одну из них. Нельзя размышлять серьезно, пока пульс бешено бьется. Он все-таки притянул к себе графин вина и сделал глоток прямо из него. Горло обожгло, и Дойл как-то отстраненно заметил, что ничего не ел.

Словно прочитав его мысли, Джил поднес ему поднос с мясом, уже нарезанным ломтями, и пробормотал:

-- Милорд, вы так и не ели с утра.

Мясо на вкус показалось сухим и пресным -- вероятно, из-за усталости. Прожевав несколько кусков, Дойл откинулся обратно на тюфяк, поворочался, чтобы устроить проклятое, надоевшее хуже смерти плечо, и закрыл глаза.

-- Разбудишь, когда начнут трубить, -- сказал он и сразу же провалился в тяжелый черный сон, полный каких-то смутных навязчивых образов и мрачных знаков.

Мальчишка разбудил его, кажется, почти сразу же -- и только затекшее тело свидетельствовало о том, что он проспал не меньше часа. Левое плечо ломило, колено опять начало тянуть.

Поднявшись и переодевшись, Дойл почувствовал себя не лучше, а значительно хуже -- тело противилось необходимости куда-то идти и что-то делать, отзываясь на каждое движение болью, а разум был по-прежнему слишком смятен безумными событиями дня.

Тем не менее, он вошел в роскошный королевский шатер и расположился на своем месте, окидывая стол взглядом. Сегодня было неспокойно. Кто-то заметил отсутствие милорда Ойстера. Кто-то высказывал предположения, где он и куда пропал. И почти все то и дело косились на Дойла, догадываясь, что это его рук дело. Дойл же с не меньшим вниманием изучал членов Королевского совета. Сегодня они еще рядились в дорогой эмирский шелк и зианнский лен, сверкали кольцами. Завтра утром они на породистых лошадях поедут в столицу, представляя из себя верную королевскую свиту. А уже вечером будут отвечать на его вопросы в подвалах Шеанского замка.

Он внимательно изучил каждого из двенадцати лордов, которых назвал Ойстер -- проследил, как они едят и пьют, как держат золотые кубки, как смеются, вытирая о скатерть жирные пальцы. При этом он умудрился ни разу не остановить взгляд на сидящей почти на противоположенном конце стола леди Харроу, словно она была невидимкой. Но краем глаза он все равно заметил и ее бледность, и слишком яркие губы, и то, как старательно она избегала смотреть в его сторону.

Старуха Мила дала ему неплохую подсказку -- но Дойл понятия не имел, что с ней делать, а главное, нужно ли. Нежная леди Харроу повидала немало за время войны, и ее душа противится тому, чтобы соприкасаться со всем, так или иначе с этой войной связанным. Ей противна мысль о том, что и в мирное время существуют предатели, правду из которых можно вырвать только под пытками, а наказание для которых -- мучительная и позорная смерть. И еще противней ей думать о том, что она могла сказать лишнее слово человеку, способному пытать и убивать.

Обругав себя слабаком и размазней, он твердо повернул голову и взглянул на леди Харроу, а потом не менее твердо и решительно отвернулся. Ему опротивело насилие, особенно над женщинами. Искать ее общества -- будет насилием над ней. И он однозначно не станет им заниматься.

В шатер вошел Эйрих, и Дойл сосредоточил свое внимание на нем, подливая ему вина и изредка говоря что-нибудь о ком-то из гостей, особенно уделяя внимание Кэнту, который, перебрав вина, потрясал в воздухе своей ручищей и то и дело похлопывал по плечу своего соседа-рыцаря. У того, кажется, даже доспехи начали мяться, а лицо было невероятно кислым.

Наутро выехали с рассветом -- все такая же пестрая, торжественная, праздничная процессия потянулась от леса обратно в Шеан. Праздник Большой охоты был завершен, за королем везли растянутую шкуру убитого оленя, горны и рожки оглушительно гудели.

Замок встретил тишиной и ощутимым после уличного ветра теплом. Управляющий потрудился на славу, протопив его насквозь. Королева ожидала их в большом тронном зале -- все еще тощая и плоская, с рыбьим лицом, но непривычно улыбающаяся и даже как будто приятная. За ее спиной возились две дородные монахини, подкладывали подушечки и предлагали набросить на плечи выделанную шкурку северного кота.