Екатерина Коновалова - Сколько стоит корона [СИ]

-- Хорошо смекнул, -- медленно произнес Дойл, -- а к страже в лапы сунулся глупо. Кошку принесешь к ночи на старый склад, я взгляну. Деньги получишь тогда же. А пока -- чтобы духу твоего здесь не было.

Дойл вышел, ненадолго оставив решетку открытой, а обернувшись, увидел, что камера уже пуста.

В своих покоях он без сил упал на кровать, успев только пробормотать, что должен встать к обеду, и сразу же провалился в густой черный сон без сновидений -- слишком короткий, как ему показалось. Голос Джила разбудил его слишком быстро.

-- Вам пора собираться, милорд, обед уже скоро, -- очень жалобно проговорил мальчишка. Все тело ломило, как будто от горячки или лихоманки. Дойл поморщился, но усилием воли поднял себя с постели -- что бы там ни было, Эйриху стоило узнать о ночных событиях во всех подробностях и как можно раньше.

На обед Дойл все-таки опоздал -- усталость сказывалась слишком сильно, и он с большим трудом оделся и привел себя в порядок. В теле ощущалась неприятная слабость, голова болела как с похмелья. Чтобы прийти в себя, он выпил залпом два кубка холодной воды, но это не слишком помогло.

Войдя в зал, он сразу же направился к Эйриху, только коротким взглядом скользнув по сидящей на другом конце стола леди Харроу и лишь слегка ей улыбнувшись.

-- Вот ты где, -- шепотом сказал Эйрих и добавил громко: -- мы рады вам, дорогой наш брат.

-- Прошу простить за опоздание, ваше величество.

Дойл сел на свое место, подвинул было к себе блюдо с мясом, но так ничего и не взял, вместо этого наклонился к брату и коротко рассказал о ночном погроме, пожаре и предстоящей публичной порке всех причастных.

-- Ты думаешь, это нужно? -- нахмурился Эйрих. -- Люди напуганы...

-- И ты должен показать, что нарушение твоих приказов карается со всей строгостью -- это их успокоит больше любых милостей.

Эйрих задумчиво постучал рукояткой ножа по столу, но кивнул, соглашаясь, и снова наклонился к Дойлу, но ничего на сказал, потому что двери зала резко распахнулись, и вбежал запыхавшийся стражник в полном облачении.

-- В чем дело! -- резко спросил Эйрих, мгновенно прекращая все шепотки и устанавливая полную звенящую тишину.

-- Ваше Величество, -- стражник поклонился почти до пола, -- у главных ворот гонец, говорит, срочнейшее донесение. Его не впускают, и...

-- Никого не впустят в город, пока болезнь не закончится. Пусть уезжает, -- ответил Эйрих спокойно, но его губы заметно побелели, а пальцы сжали скатерть.

-- Мы можем выслушать из-за ворот, -- почти беззвучно пробормотал Дойл. Эйрих услышал, его глаза блеснули:

-- Впрочем, мы желаем знать, какую весть он привез, а потому изволим лично прибыть к воротам.

Дойл подскочил при этих словах почти сразу. Что бы ни привело гонца к воротам, это было важно -- он чувствовал. Интуиция буквально кричала о том, что эти вести не принесут ничего хорошего, и сердце отзывалось на волнение бешеным стуком, пальцы подрагивали от странного возбуждения.

Не закончив обед, поспешили к воротам -- вдвоем, в сопровождении охраны, верхом. Эйрих был спокоен -- кажется, не понимал, насколько печальными могут быть принесенные вести, или обманывал себя излишними надеждами на лучшее... На этой мысли Дойл запнулся, пытаясь понять, чего боится, ведь гонец мог привезти сообщение о какой-нибудь безделице: о недоборе хлеба или о засухе на юге, о том, что в горах в очередной раз прорвали границу великаны, в конце концов. Но страх был -- сильный, липкий, вызывающий противную дрожь и испарину на лбу.

Эйрих заметил это и спросил осторожно:

-- В чем дело?

Дойл только дернул плечом -- он, пожалуй, не мог бы объяснить этого, только чувствовал, что надо спешить -- куда-то вперед. Короткая, казалось бы, скачка разгорячила тело и кровь. Дойл рванул ворот камзола, желая глотнуть побольше воздуха, но бесполезно -- горло как будто перетянуло петлей неприятных предчувствий.

Возле ворот было оживленно. Несколько стражников стояли почти вплотную к громадным деревянным створкам, а вокруг возбужденно галдели женщины. Пятеро или шестеро мужчин в простых костюмах кучкой замерли чуть в стороне, но напряженно прислушивались.

Стук колес привлек их внимание, и прибытие Эйриха заметили все. Почтительно расступились, давая дорогу. Эйрих остановился возле ворот и громко спросил:

-- В чем дело?

"Король, это король", -- пронеслось среди людей.

-- Ваше величество! -- донеслось из-за ворот. -- Дурные вести! Я из лордства Зиннет, на западе. Остеррадские войска вчера перешли границы. Гарнизон пал!

Дойл почувствовал, что в легких кончается воздух. Эйрих побелел так сильно, что это было видно со стороны. Остеррад снова на землях Стении. Снова война -- но блистательный Эйрих, король-Солнце, не может возглавить своих воинов.

Эйрих обернулся каким-то странным, почти детским движением, ища не то поддержки, не то совета. И Дойлу нечего было ему сказать, кроме того, что, если милорды не сумеют соединить свои силы, Стения обречена.

-- В Стин, -- пробормотал Дойл, -- к милорду Рою. У него Кэнт, они могут...

Он не договорил и не сумел объяснить, что именно могут старый однорукий Рой, военный советник отца, и гигант-Кэнт, потому что Эйрих вдруг стал бело-желтым, как настоящее солнце, и начал жечь, как оно. Кожа заполыхала и натянулась как тысячи согнутых луков, во рту стало сухо и горько. Сияющий Эйрих распахнул уродливые кожистые белые крылья и взмахнул ими, поднимая шквалистый ветер. Воздушный поток ударил Дойла в грудь с громадной силой. Пальцы, державшие уздечку, дрогнули, колени ослабли, и Дойл начал падать вниз спиной. Крылья же стали еще больше и заслонили небо, наступила непроглядная чернота, которая взорвалась чьим-то надсадным криком и непреодолимой, вытягивающей жилы болью.

Мир был черно-красным, цвета растекающейся по земле крови, и пульсировал, как сердце в развороченной груди. Перед глазами в ритме бьющегося пойманной птицей пульса проносились пугающие тени, которые были страшнее самого жуткого ночного кошмара. А вокруг плескалась боль, лизала кожу пламенными языками, вгрызалась в кости, разрывала плоть когтями -- снова и снова без конца. В ушах бил набат, и гулкий густой звук разбивал изнутри череп, отдавался в зубах и онемевшем, неподвижном языке.

Сколько времени это продолжалось, Дойл не знал, но постепенно набат немного стих, а каждый оттенок боли стал различаться в отдельности, отчетливо и остро. Кажется, стали слышны голоса -- чужие, гулкие, но слов было не разобрать.

Впрочем, Дойлу не нужны были слова. Эта боль во всем теле, этот жар были слишком надежными приметами, чтобы ждать со стороны каких-нибудь подтверждений. Его кошмар стал явью. Конец истории.

С трудом, не в силах поднять веки, едва шевеля сухими губами, он выговорил: