Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста

У дома Корвин-Коссаковского на Лиговском Арсений снова заговорил, бесстрастно и размеренно:

- Слушай внимательно, Порфирий. Я за неделю всё, что могу, сделаю, ты же вели Фёдору генеральский мундир свой к пятнице в порядок привести. Я и тебе приглашение в дом графини достану. Вдруг чего заметишь? Если что раньше выясню, - к тебе заеду. Сам же ты об этом - никому ни слова.

Бартенев кивнул. Он не был светским человеком и бывать в обществе не любил, чувствуя себя в светских гостиных как слон в посудной лавке, но сейчас понимал, что отказать Арсению нельзя. При этом сердцем ощутил, что впереди их ждёт что-то тягостное и мерзкое, что почти осязаемо наползало на них зловонным болотным маревом, сновало, прячась за полуоблетевшими древесными кронами серым нетопырём, подстерегало чёрным котом-оборотнем, норовя наброситься и разорвать.

Дом Корвин-Коссаковского на Лиговском принадлежал его отцу. Арсений вырос здесь, мог бы пройти по всем комнатам и залам вслепую. Ныне, после смерти отца, граф жил один в пяти комнатах бельэтажа, сдавая остальные три этажа, вёл тихую жизнь вдовца и, хоть женщины ещё выделяли его из толпы и улыбались ему, второго брака не хотел, ибо сам не заметил, как в душе его поселилось некое странное на первый взгляд равнодушие к миру. Он не смог углядеть и обозначить для себя его причины, но с годами всё чаще ловил себя, - нет, не на унынии или вялом тяготении жизнью, но скорее - на величавой тоске Екклесиаста, мудрой печали пресыщения суетой.

Всё, что волновало когда-то, давно утратило смысл, помыслы честолюбивые и любовные опали, как листья в октябре, и сегодня долгими осенними вечерами жизнь спрессовывалась для него до мизера: свеча в шандале, его любимые книги, чернильница и лист бумаги. Быть мудрым значит умереть для этого мира, ибо Бог нас создал для себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не успокоится в Нём. Арсений успокоился, давно перестал думать о завтрашнем дне, даже написал завещание, отписав всё сыну, обучавшемуся в Сорбонне, и значительные суммы - трём племянницам.

Рассказ Порфирия Бартенева подлинно изумил его, потряс неожиданностью и сковал ужасом. Если бы Корвин-Коссаковский плохо знал Порфирия - всё могло бы быть шуткой, но за десятилетия дружбы Арсений ни разу не помнил, чтобы Порфирий солгал или выдумал что-то. Не тот был человек, чтобы фантазировать.

Сейчас Арсений, облачённый камердинером в домашний халат, сдвинул стремянку к библиотечным полкам со словарями и, нацепив на нос очки, методично перебирал тома. Словарь 1796 года, приложение к грамматике Лаврентия Зизания, 'Лексикон треязычный' Поликарпова-Орлова, Seelmann, 'Die Aussprache des Latein nach physiologisch-historischen Grundsätzen', Корсен 'Ueber Aussprache, Vokalismus und Betonung der lat. Sprache'...

Ага, вот он... Переплет с золотым тиснением. Христофор Целларий. Латинский лексикон с российским и немецким переводом, Синодальной типографии в 1819 года. Он спустился вниз, положил словарь на стол, пододвинул лампу и начал перелистывать страницы. Ну, да, всё так и есть. Pestiferus - гибельный, пагубный, тлетворный, вредный, смертоносный, чумной. Рrofundus - глубокий, подземный бездонный, безмерный, ненасытный, неиссякаемый. А Sacrilegus - это святотатственный, нечестивый, осквернитель святынь, негодяй. Что ж, ничего нового он не узнал.

Но слова не самые банальные и не гимназического курса. Бартенев их придумать, конечно, не мог.

Впрочем, сам Корвин-Коссаковский понимал, что просто тянет время - в надежде, что откуда-то вдруг придёт спасительное понимание ускользающего смысла, блеснёт догадка, прольёт свет холодного разума на нелепый мистический морок. Арсений знал, сколько душевных расстройств, ночных кошмаров, нервной слабости и непрекращающегося сплина скрывают души петербуржцев. Однако Порфирий? Нет, Бартенев был абсолютно здоров, это человек твёрдого здравомыслия, ему просто не могло ничего примерещиться.

Но помнил Арсений Вениаминович и утверждение Гёте о том, что сущее не делится на разум без остатка, и в потустороннее - верил. А кто в Петербурге, 'городе на костях', в приюте вечных туманов и трясин, где хляби небесные стекают в бездны земные, где под мощёные проспекты веками уходили призрачные тени, чтобы потом то и дело жуткими фантомами вырываться наружу, не верит?

Неожиданно Арсений содрогнулся, осознав нечто, что до той минуты упорно не хотел впускать в душу.

Он потерял мать в младенчестве, но не имел печальных воспоминаний сиротства, его мачеха, Лилия Галахова, была добра к нему, и Арсений привязался к ней всей душой. Полюбил он и сестру Марию, девицу разумную и спокойную. Но появившаяся на свет годом позже Анна всегда казалась ему странной: она была то ли себе на уме, то ли немного не в себе. Ей вечно снились нелепые сны, она видела в доме непонятные тени и по два раза в неделю падала в обмороки. При этом врачи, коих его отец, граф Вениамин Данилович, приглашал к дочери, только разводили руками, ничего не находя. Сам Арсений замечал, что припадки и видения происходили с сестрицей только в чьём-то присутствии, пророчества же её были откровенно вздорны, и сестра Мария тоже видела во всём этом чистой воды притворство. В семнадцать лет Анна вышла замуж за светского красавца Дмитрия Черевина, человека без гроша за душой. Брак оказался несчастливым, молодые не ладили, после рождения дочерей Дмитрий Михайлович завёл на стороне интригу, сильно кутил, быстро промотал приданое Анны и уверял всех, что его жена - помешана. Анна же весьма досаждала своими семейными неурядицами и брату Арсению, и сестре Марии, а потом сделала единственное предсказание, истинно сбывшееся, напророчив себе скорую смерть, и подлинно в конце года почив на одре неизлечимого недуга. Муж её, овдовев, не занимался детьми, пустился в разгул и однажды утром был найден в проулке мёртвым. Вскрытие показало болезнь печени от излишних винных возлияний.

Мария, ставшая женой князя Палецкого, взяла племянниц к себе, когда девицам было четырнадцать и тринадцать лет, и оплачивала их обучение в пансионе. Свою дочь Ирину Мария взрастила кнутом и пряником, но племянницы, годами остававшиеся без родительского попечения, увы, не имели понятия ни о вере, ни о скромности, нисколько не умели себе ни в чём отказывать, Лидия казалась ветреной и легкомысленной, а младшая Нина пугала теми же склонностями, что и её мать, только теперь княгиня не видела в этом придури. Душевная близость со старшей сестрой сохранилась у Арсения и поныне, и он не раз слышал от Марии исполненные беспокойства слова о её воспитанницах.

- Арсений, она по ночам встаёт и ходит по дому, при этом, ты поверь, спит! И я и Акулина видели, как она по весне шла в полнолуние по перилам балюстрады на террасе летнего парка, где и кошка не пройдёт! Акулька сказала, надо у постели барышни на ночь мокрую тряпку класть, тогда, мол, встанет на мокрое наступит и проснётся, так у них в деревне с лунатиками поступали. Ну и - кладём.