Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста

- Вот тут я на камень впотьмах наехал, - указал рукой Порфирий Дормидонтович, - вот следы копыт Красотки, вот тут я привязал её. А вот и скамья. А могила - вон, ангел чёрный над урной склонился.

Корвин-Коссаковский внимательно разглядывал кладбищенскую диспозицию. Погост в этом месте полого спускался с холма, захоронения тут явно были старые, ибо между ними росли дубы, клёны и вязы с массивными стволами и мощными кронами. Само кладбище, основанное сорок лет назад, в начале тридцатых годов, из-за разразившейся тогда в городе эпидемии холеры, подчинялось городской полиции, а не церкви, и изначально называлось Тентелевским, а после постройки церкви святого Митрофана Воронежского стало зваться Митрофаньевским. Потом рядом с холерным участком возникло городское кладбище, престижным, правда, не считавшееся. Богатые захоронения кучковались только около церкви, по окраинам хоронили людей попроще.

Место странного видения Бартенева находилось, однако, как раз неподалёку от храма, к тому же - было удобно расположено при дороге, и потому на могилах здесь возвышались помпезные мраморные кресты и пошловатые надгробия со скорбящими матронами дурного вкуса, ажурные решётки сменялись тяжёлыми гранитными склепами фамильных захоронений богатых купеческих семей Сытовых, Русаковых, Дурдиных, кое-где мелькали и дворянские фамилии.

Арсений Вениаминович отметил и то, что могила, из которой выходил бартеневский покойник, на первый взгляд, стояла особняком, но при приближении к ней Корвин-Коссаковский заметил, что на самом деле захоронения были и вокруг гробницы, но все это были простые земляные холмы с деревянными крестами, по ветхости наполовину ушедшие в землю, безымянные и заброшенные, заросшие крапивой и бурьяном. Чёрный же монумент выделялся издали сияющей поверхностью полированного мрамора, и скульптура - рыдающий чёрный крылатый ангел, склонившийся над урной с прахом, - сделана не в расчёте на дурной купеческий вкус, но была почти произведением искусства. Оттенявшая ангела старая плита серого гранита и вправду имела привинченную по четырём углам позлащённую табличку и, подойдя вплотную к ограде, Арсений Вениаминович полушёпотом прочёл там только несколько слов на французском:

'L'homme se decompose,

S'emiette et se consume tout.

Le vent deterre cette chose

Et l'eparpille on ne sait ou.

Et le derisoire fantome,

L'oubli vient, s'accroupit et dort

Sur cette memoire d'atome,

Apres la Mort...'

- Про что это? - Корвин-Коссаковский вздрогнул, услышав рядом голос Бартенева. Французский тот знал лучше латыни, но, когда рядом был друг, Порфирий Дормидонтович галльскими вокабулами предпочитал себя не затруднять.

- Это про то, что тела людские станут прахом, и ветер единым дуновением рассыплет этот прах по ветру, покойники же лишь во сне нелепыми призраками придут к кому-то ночью на мгновенье, аpres la Mort, после смерти, - перевёл Арсений и обошёл захоронение с другой стороны, рассчитывая прочитать имя погребённого.

Но, увы, на обратной стороне плиты чернела только лаконичная надпись: 'Мemento quia pulvis es'. И больше ничего.

- А это о чём? - Порфирий тоже обошёл могилу.

- 'Помни, что ты - прах', - со вздохом сообщил Корвин-Коссаковский. - Это латынь.

- Странно, - задумчиво прокомментировал после недолгого молчания Бартенев, - обычно же вот так пишут, - он указал на монумент в пяти шагах от них, где крикливо золотились слова 'незабвенный, вечная память, скорбим', - а тут словно не только покойника в землю зарыли, но и память о нём стереть пытаются. Но зачем же тогда такие монументы ставить? - недоумённо развёл он руками. - Уж лучше так, - Порфирий ткнул рукой в покосившийся крест на земляном холме, едва видимый в зарослях побуревшего чертополоха и жухлой крапивы.

Корвин-Коссаковский согласно кивнул.

- Верно, но только едва ли так изначально было, погляди-ка, табличка в отверстии утопает, раньше там другая была, и ограда с плитой гранитной намного старее надгробия. Тут подзахоронение было лет пять назад, тогда наверняка и ангела поставили, тогда же и имя убрали. Гранитная плита ветхая, да и соседние захоронения старые, вот 1843, вон 1857, но за годы мрамор трещины дал бы, а он блестит, целёхонький. Да и краска на ограде не такая уж и ветхая.

- А может, под этой надписью - другая?

Корвин-Коссаковский покачал головой.

- Нет, ту вынули, она потолще была, а эту сделали тонкой, она и утопла в старом отверстии. Когда заказывали - глубину выемки не знали, выходит, разные люди это делали. Постой-ка, - Арсений наклонился сбоку над отвесной гранитной плитой, на которую упал тусклый солнечный луч, как раз вырвавшийся в просвет туч, потом выпрямился, - да, тут и надпись другая была, прямо на граните, да затёрли её. Но это значит, что мастер работал, а мастеров тут всего двое. Заедем-ка в церковь.

Бартенев не шелохнулся, но внимательно исподлобья разглядывал Арсения. Он давно уже понял, что тот скрывает от него что-то важное, и ему мерещилось в этом и обидное недоверие, и что-то тревожное, пугающее. Не то, что Корвин-Коссаковский никогда ничего не скрывал от него, нет, он был, что называется, набит секретами, но сейчас он скрывал не секрет, а боль, притаившуюся и в понуро согнутых плечах, и в уныло опущенных углах губ, и тёмных кругах бессонницы вокруг цыганских глаз.

- Арсений, - Бартенев пошёл ва-банк, - а что ты мне сказать-то не захотел?

- Что? - Корвин-Коссаковский резко обернулся к другу.

- Я, конечно, звёзд с неба не хватаю, но это уж совсем идиотом быть надо, чтобы не понять. - Порфирий плюхнулся на скамью у могилы и заложил ногу на ногу. - Пусть мне не приснились три упыря, а наяву они пообедать сговаривались, и пусть околёсица их латинская некий смысл имела, мне глубоко недоступный, и пусть бал у графини этой намечен на тот самый день, что и трапеза нечисти, но будь я трижды проклят, если нет чего-то, чего ты мне сказать не хочешь. Ты сам не свой с того часа, как я тебе сон свой рассказал, глаза у тебя за ночь стали как у совы, и у этой могилы ты уже полчаса крутишься и невесть чего вынюхиваешь, - и это всё из праздного любопытства? Зачем тебе это? Дураком меня считаешь?

Глаза их встретились.

- Ну, что ты, Порфиша, зачем? - Корвин-Коссаковский опустился рядом с Бартеневым на скамью и усмехнулся, но усмешка вышла жалкой и невесёлой, даже болезненной. - Ты наделён живым умом и практической смёткой, да и в знании жизни я тебе не отказал бы.

- Ты мне зубы не заговаривай, - перебил Бартенев, уловив в тоне Арсения явную фальшь и стремление уйти от ответа, - чего ты ищешь?

Корвин-Коссаковский отвёл глаза и смущённо улыбнулся. Он чуть досадовал, но и был рад, что Порфирий заговорил об этом, ибо нести такую тяготу одному в самом деле было не по силам.

- Понимаешь... - Арсений набрал полные лёгкие воздуха, резко выдохнул, и продолжил. - Мать моя умерла в родах, отец женился снова. Сестры родились, Мария и Анна. Ты их видел с мачехой моей на вечерах у нас в гимназии, хоть и едва ли запомнил, они малютками совсем были. - Бартенев молча слушал, пытаясь понять, к чему это друг пустился в семейные воспоминания, о которых раньше никогда ни словом не обмолвился, - так вот я не говорил... Просто случая не было. Мария замуж вышла за князя Палецкого, а Анна - за Дмитрия Черевина, чиновника из департамента имуществ. Она умерла от болезни груди пять лет тому, в ноябре, а Черевин... - Арсений судорожно сглотнул, - он спился и тоже умер. Дочерей их, двух девочек, сестра Мария в свой дом взяла да и воспитала вместе со своей дочкой, Ириной. Девицам сейчас одной восемнадцать, второй - девятнадцать. В этом году обе выезжать начали.