Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста

Бартенев опрокинул уже третью стопку водки, закусывая их пирожками с говядиной, меж тем как Корвин-Коссаковский лакомился жареной курицей по-венециански, называемой им так потому, что его кухарка Анфиса тушила жирных деревенских кур в оливковом масле с веточками розмарина и сочным черносливом, в чём Арсению Вениаминовичу виделось нечто экзотическое и заморское. Порфирий уже рассказал, как неудачно скатился с пригорка у Митрофаньевского кладбища и умолк, но Корвин-Коссаковский, зная дружка как облупленного и понимая, что тот и пешком спокойно пришёл бы к нему в навечерие, как договаривались, терпеливо ждал продолжения рассказа.

Оно и воспоследовало.

- Не знаю, говорить ли? - Бартенев вздохнул. - Странность такая.

Корвин-Коссаковский молча ждал.

- Сон мне этой ночью у погоста привиделся да такой, что не приведи Господь.

И Бартенев рассказал о примерещившемся ему на кладбищенской скамье. Он нервно усмехался и явно хотел услышать от своего умного друга, что всё это сущая ерунда и пустой вздор, и тут замер и похолодел. Корвин-Коссаковский сначала слушал его с улыбкой, особо вытаращил свои цыганские глаза, услышав латинскую абракадабру, но к концу повествования улыбаться перестал. Он смотрел на Порфирия пристальным тяжёлым взглядом, и губы его как-то нервно кривились. На физиономии читалось некое даже потрясение, а выражение это появлялось на лице чиновника высшей полиции, ох, как нечасто. Можно даже сказать - вообще никогда не появлялось.

Когда Порфирий умолк, Корвин-Коссаковский медленно поднялся, взял лафит коньяка, наполнил пузатый бокал на треть, прихлебнул и уставился в пол. Бартенев совсем растерялся. Он не боялся, что Арсений посмеётся над ним, но столь странная задумчивость и непонятное молчание удивляли. Уж не всерьёз ли он всю эту нелепицу воспринимает, в самом-то деле?

- Да что с тобой, Арсюша? Чего молчишь-то? - Бартенев попытался заглянуть в опущенные глаза друга.

Корвин-Коссаковский пожал плечами.

- Удивительно, - он потёр длинными пальцами высокий лоб и посмотрел на Бартенева. Было заметно, что Арсений взволнован, но старается не показать виду. Наконец он смирил дыхание и размеренно проговорил. - Понимаешь, богач может увидеть себя во сне нищим, а бедняку может привидеться сказочное изобилие. Это обычно. Страхи и мечты отражаются в снах. Во снах есть магия, какую ощущаешь лишь в иных творениях искусства, и отчётливое сонное видение запоминается порой на годы. Человек может так уверовать в сонный морок, что и жизнь себе исказит. Но... тебе никогда не может присниться каломель, если ты не знаешь, что это такое, - он снова прихлебнул коньяк и чуть порозовел, - человек отражён в своих снах так же, как в жизненных поступках. Расскажи мне твои сны, и я скажу, кто ты.

Бартенев напряжённо слушал. Дружок его часто философствовал, но сейчас говорил что-то совсем уж нелепое.

- Ты о чём это, Арсений? - осторожно спросил Порфирий.

- О том, что ты никогда не запоминаешь того, чего не хочешь знать. Но ты очень наблюдателен.

- И что?

- В гимназии ты пользовался моими латинскими конспектами, сам ничего не учил, - растолковал Арсений, -профессора Шмидта до белого каления доводил, ни спряжений, ни склонений никогда не помнил и всё путал.

- Инженерам латынь твоя без надобности, - с досадой бросил Бартенев. - На кой бес мне вся эта ерунда древняя?

Порфирий Дормидонтович и вправду способностями к языкам не блистал, но тем больше восхищался другом-полиглотом, хоть сам Корвин-Коссаковский, воспитанный тремя боннами, англичанкой, француженкой и немкой, не видел в своих знаниях повода для восторга. Но сейчас он изумился именно тем, что в видении друга все латинские формы стояли в нужных числах и падежах.

- Но основы-то грамматики ты помнишь? - задумчиво поинтересовался он у Бартенева.

- Смеёшься? - Ничего Порфирий не помнил.

- Ничуть. Понимаешь, сон инженера никогда не приснится поэту. Но и поэт никогда не увидит снов инженера, - пояснил Арсений. - Твой сон - сон поэта, он мог бы присниться мне. А что такое инкуб, ты знаешь?

- Не знаю, тот упырь так нетопыря крылатого обозвал. Бессмыслица какая-то.

- Вовсе нет, - покачал головой Корвин-Коссаковский, - то-то и оно, что не бессмыслица. А имена ещё того забавнее... Клодий Сакрилегус, Цецилий Профундус и Постумий Пестиферус. Это надо же... Vespertilio Cecilius Profundus provoco te, quetus Postumius Pestiferus... И ты это запомнил! Что до княжон Любомирских, девиц Черевиных и графини Нирод... Ты их знаешь?

- Ну, о старом графе Нироде слышал, конечно, а остальные, - Бартенев растерянно улыбнулся, - да полно, а есть ли они вообще на свете-то? Это же сон!

Корвин-Коссаковский наклонился к дружку. Его чёрные глаза напоминали пистолетные дула.

- Они есть, Порфирий, с графиней Екатериной Петровной Нирод я близко сошёлся после того, как год назад у неё бриллианты украли, и супруга её - полковника Владимира Андреевича, что в апреле нынешнего года назначен командиром лейб-гвардии стрелкового Императорской фамилии батальона, тоже знаю. Что до княжон Любомирских, их две сестры, и обе на выданье, девицы же Черевины - признанные красавицы, племянницы княгини Палецкой. К тому же... впрочем, об этом не стоит. Но и это ещё не всё. - Арсений опустил глаза в пол. - Сегодня суббота, а через неделю, в пятницу, у графини Нирод большой бал назначен, и об этом уже весь свет знает. Ты мог бы увидеть во сне всё, что угодно, но не такое. Такое тебе привидеться не могло.

Бартенев недоумённо развёл руками. Его не обидело и ничуть не задело недоверие друга, скорее удивило.

- Да не выдумывал я ничего, Арсюша, поверь, что приснилось, то и рассказал. Не веришь мне?

Корвин-Коссаковский рассмеялся, и лицо его словно чуть оттаяло.

- Ты никудышный логик, дружище. Я знаю, что ты ничего не выдумал. Ты и выдумки - две вещи несовместные. Ты просто заблуждаешься.

- Заблуждаюсь? В чём? В путанном сне на погосте?

Корвин-Коссаковский наклонился к другу и тихо растолковал:

- Не во сне. Ничего тебе не приснилось, Порфиша. Ты видел это наяву.

Голос Корвин-Коссаковского прозвучал странно, глухо и грустно, даже потерянно, и Бартенев почувствовал, как по спине его пробежали противные мурашки.

- Ты... ты шутишь, Арсюша?

Корвин-Коссаковский снова покачал головой.

- Не думал даже. А чья могила была та, что отодвинулась?

Челюсть Бартенева отвалилась. Он несколько раз сморгнул, тяжело сглотнул и наконец хрипло проговорил:

- Ты... это...серьёзно?

- Разумеется. Ты помнишь, где это случилось?

Бартенев смерил друга внимательным взглядом и в итоге все же поверил, что тот не шутит. Слишком мрачны были его глаза, слишком уж много тоски и непонятной муки в них проступило. Порфирий задумчиво уставился на ломовский серебряный самовар на столе и наморщил лоб, вспоминая.