Джена Шоуолтер - Темная ночь

И тут разразилась буря.

По телу разлилось ощущение лютого холода, на коже выступили крупные капли пота, причем каждая походила на острый осколок стекла. Набухнув, они срывались вниз, царапая кожу до крови, пощипывали, слегка щекотали. Девушке казалось, будто по ее коже бегают пауки. Вскрикнув и заскулив, Эшлин принялась лихорадочно тереть кожу, пытаясь стряхнуть воображаемых насекомых. Но их не становилось меньше, более того, теперь они были видимы глазу. Маленькими, мохнатыми, с находящимися в постоянном движении крошечными острыми лапками пауки покрывали все ее тело. Вне себя от ужаса, девушка попыталась закричать и уже открыла было рот, но тут мир у нее перед глазами отчаянно зашатался, а земля начала уходить из-под ног, и потому все, на что она оказалась способна, – это жалобный стон. Чтобы не упасть, она навалилась на нижний выступ оконного проема, где стоял поднос, который с грохотом полетел на пол.

Туман, в котором плыл мир, сгустился вокруг девушки, она глотала его ртом, вдыхала носом, и вот он уже пропитал ее насквозь и переродился в ноющую боль, которая затем сменилась нестерпимой резью. Ей казалось, словно кто-то методично вспарывает ей живот и грудину остро отточенным клинком. Эшлин шатало из стороны в сторону, воздуха не хватало, из груди вырвались стоны. Перед глазами плясала целая россыпь ослепительно-ярких разноцветных пятен.

«Что же это? – словно в лихорадке, пронеслось у нее в голове. – Неужели яд? А пауки? Они все еще на мне?»

Новый взрыв боли согнул ее пополам.

– Мэддокс! – слабым голосом позвала она.

Тишина. Никаких шагов.

– Мэддокс! – крикнула она, напрягая остатки сил, которых становилось все меньше и меньше. Она попыталась отпустить подоконник и дойти до двери, но тщетно – тело не повиновалось.

Снова воцарилась тишина.

– Мэддокс!!! – закричала Эшлин. «Зачем ты зовешь его? – спросила себя она. – Скорее всего, это именно он тебя отравил». И все же его имя срывалось с ее уст снова и снова: – Мэддокс! Мэддокс!

На смену разноцветным пятнам пришла черная паутина.

– Мэддокс, – последний раз позвала она хриплым шепотом.

Живот разрывало на части. Горло распухло, пропуская в легкие все меньше воздуха. Эшлин начала задыхаться. Каждая клеточка в ее теле отчаянно взывала о воздухе, хотя бы о еще одном глотке. Девушка повалилась на пол. «Пауки… Я должна стряхнуть пауков…» – мелькнуло в ее угасающем сознании. Падая, она зацепила рукой бутылку, и остатки вина вылились на пол. Словно сквозь сон Эшлин почувствовала, как холодная терпкая влага касается ее щеки, шеи, затекает в ухо, пропитывает одежду, но ей было уже все равно. Ее глаза были по-прежнему открыты, но уже почти ничего не видели, картинка становилась все менее четкой, теряла целые куски, а потом утонула во мраке.

Мэддокс не верил собственным глазам.

– Это… это… этого не может быть, – выдохнул он. Поднеся руку к лицу, воин с силой потер глаза, но это ничего не изменило.

– Так, значит, тот запах шел не от Эшлин, – рыкнул Рейес и со всего размаха впечатал кулак в стену, отчего на пол повалились обломки стены и каменная крошка, частично повисшая в воздухе в виде облачка пыли.

Торин ничего не сказал и только рассмеялся.

Парис шумно втянул воздух.

– А ну-ка, идите к папочке! – протянул он.

В дальнем углу спальни Люсьена жались друг к другу четыре насмерть перепуганные женщины. Они держались за руки, чтобы было не так страшно, что, однако, не очень-то помогало – тела их сотрясала крупная дрожь, а в расширенных от ужаса глазах, устремленных на вошедших мужчин, застыла паника. Впрочем, все было не совсем так. Внимательнее приглядевшись к ним, Мэддокс заметил, что одна из женщин – симпатичная загорелая блондинка – дрожит не столько от страха, сколько от ярости. Ее зеленые глаза горели лютой злобой, а челюсти были плотно сжаты, словно она из последних сил сдерживала рвущиеся наружу ругательства.

– Что вы здесь делаете? – почти угрожающе спросил он.

– Не говори таким тоном, – зло одернул Аэрон. – Ты первым притащил сюда эту слащавую наживку.

С глухим рыком Мэддокс сделал шаг в его сторону. Одна из женщин вскрикнула.

– Я думал, мы закрыли этот вопрос, – прорычал Мэддокс. – Думай, что говоришь о ней, или пожалеешь.

Аэрон и бровью не повел.

– Сколько ты ее знаешь? Несколько часов? Вы даже толком не разговаривали. А было бы неплохо. Допроси ты ее по-человечески, она бы уже молила о пощаде, а мы знали бы все ее секреты, и то, есть ли еще охотники помимо тех, что ты убил в лесу, и то, что они затевают.

– Она пыталась спасти меня и прошлой ночью, и только что.

– Притворство.

«Может, конечно, и так», – мрачно подумал Мэддокс, помня, что не так давно говорил себе то же самое. Но, как и тогда, сердце его оставалось глухо к доводам рассудка. Злясь на Аэрона и в первую очередь на самого себя, он сделал шаг назад и обернулся к Люсьену.

– Так почему они здесь? – спросил он уже более спокойным голосом. Ему удалось более или менее взять себя в руки, хотя происходящее ему по-прежнему очень не нравилось.

Люсьен посмотрел на Аэрона, и тот, движением головы указав на дверь, направился к выходу. Воины поняли его и без лишних слов потянулись следом. Люсьен вышел последним и запер дверь.

Все ждали объяснений.

Мэддокс обвел взглядом своих друзей – они тоже явно относились к происходящему с большим сомнением. Ничего подобного никогда раньше не случалось. За все время, что они здесь прожили, в замке не побывало ни одной женщины, даже Парис не приводил сюда своих подружек, и тут на тебе: целых пять женщин. Дурной сон какой-то!

– Ну так что? – спросил он.

Аэрон рассказал о титанах, о том, как, свергнув греков, они захватили власть. А затем объяснил, для чего его призвали прошлой ночью: их новые повелители приказали ему убить четырех ни в чем не повинных женщин, тех самых, что жмутся теперь друг к дружке в спальне Люсьена, а в случае неповиновения пригрозили проклясть его, как греки прокляли Мэддокса.

Мэддокс слушал и ушам своим не верил. Удивление и ужас захлестнули этого видавшего виды вояку с головой, он ощущал их, как противный вязкий ледяной ком, который, увлекаемый потоком крови, несущейся по венам и артериям, спазмами отзывается то в одной части тела, то в другой.

– Но с чего бы новый царь богов стал приказывать Аэрону… – начал он и, не договорив, осекся: его озарила жуткая догадка. «Это же я виноват! – подумал он. – Вчера вечером я бросил вызов богам, оскорбил их, и то, что произошло ночью с Аэроном, – расплата».

Мэддокс с тревогой взглянул на Торина, который ответил ему долгим пристальным взглядом зеленых глаз, горевших каким-то очень нехорошим огнем, а затем отвернулся и задумчиво упер затянутые перчатками руки в поверхность зеркала, которое висело на стене как раз напротив него. Человек, глядевший из зеркала, был бледен и мрачен. «Даже Торину теперь не до смеха», – подумал Мэддокс, вспоминая, как еще накануне, обращаясь к богам, они в два голоса кричали, что плевать на них хотели, что не боятся ни их самих, ни их наказаний. Им тогда казалось, что хуже, чем есть, все равно уже не будет. Как же они заблуждались.