Андрей Лукин - Хозяин таёжного неба

— Мастер Угрох здесь живёт? — спросил Стёпка. Голову опять сдавило, и собственный голос доносился до него так, как будто он говорил в большую трубу и слышал себя со стороны.

— Нету его, — довольно ответила девчонка. — Повёз заказ в Тигляйку. Воротится не скоро.

Вот так дела! Стёпка растерялся. Он почему-то и мысли не допускал, что мастер Угрох может куда-то уехать. И к кому теперь идти?

Девчонка стояла прочно, не сдвинешь при всём желании. И впускать его не собиралась. Да он и сам не хотел теперь входить. Зачем? В этом доме его и без того никто не ждал, а теперь и вовсе не будут рады.

— Кто пришёл? — донёсся из дома женский голос. — Не Купша ли травы принесла?

— Да не, мамка, малец какой-тось умученный о бате спрошает. Я ему велела посля зайти, — она повернулась к Стёпке. — Почто столбом стоишь? Сказано же, позжее приходи, дня через два али три. Батя раньше не возвернётся… Ну, чего посмурнел?

У Стёпки перед глазами всё закачалось, он опёрся рукой о стену и почувствовал, что взлетает. Удержаться на земле было невозможно, ног он уже не ощущал, его неудержимо утягивало в высокое и очень чёрное небо, в котором не видно было ни одной звезды.

Откуда-то издалека донёсся причудливо искажённый расстоянием голос девчонки:

— Мамка, бежи сюды! Малец помирать собрался!..

И всё кончилось.

Тягостное состояние, болезненное, с ломотой во всех суставах, без снов, но с отчётливым ощущением кошмара, тянулось бесконечно долго. Несколько раз Степан приходил в себя, открывал глаза, осознавал, что лежит в постели, накрытый до подбородка невыносимо тяжёлым одеялом, что ему жарко и что, если он сейчас же не избавится от этого одеяла, то непременно умрёт. Он кое-как сбрасывал его с себя ослабевшими руками, но легче от этого не становилось. Вокруг всегда было темно… или это у него в глазах было темно, страшно хотелось пить, он то и дело облизывал потрескавшиеся губы. Чьи-то заботливые руки поправляли на нём одеяло, трогали лоб, подносили ко рту чашку. Он жадно глотал — и оказывалось, что в чашке не вода, а отвратительно горький травяной отвар. Но приходилось пить — и он пил. И опять засыпал, проваливался в беспамятство. Затем, вечность спустя, открывал ничего не видящие глаза — и все повторялось сначала.

Когда он окончательно проснулся и пришёл в себя — сразу, в одно мгновение, — было утро. В узкое окно, расположенное где-то над головой, врывались бодрые уличные голоса, приглушённый кузнечный звон, скрип колёс и выкрики пробегающих мальчишек. Солнечные лучи насквозь пронизывали помещение, и в них весело плясали редкие пылинки. Аптечный запах, резкий и не слишком приятный, щекотал ноздри. С потолка свисали пучки сушёных трав. Тяжёлое одеяло оказалось пушистой шкурой непонятно какого зверя, но не медведя, это точно. Из подушки кое-где торчали кончики куриных перьев, и у Стёпки сразу зачесались руки повыдёргивать их, чтобы не кололись. Так он делал в детстве, когда оставался ночевать у бабушки. У неё тоже были такие перьевые подушки.

Комната, в которой он лежал, была невелика и, судя по всему, вовсе не предназначалась для размещения тяжёлых больных. Кажется, это была самая настоящая кладовка, правда, довольно просторная и светлая. Всю противоположную стену занимали вместительные полки, плотно заставленные деревянными ларцами, берестяными туесками и горшочками всевозможных видов и размеров. И, как не трудно было догадаться, заполнены они были вовсе не вареньями и вкусностями, а всевозможными отварами, настойками и мазями. И не значит ли это, что он попал к какому-нибудь местному лекарю? И кто, интересно бы узнать, его сюда доставил?

Так или иначе, но его вылечили, и теперь у него ничего не болело, совсем ничего. И это после стольких дней (или недель?) беспамятной маеты. Руки-ноги двигались нормально, пальцы легко сжимались и разжимались, в висках не ломило, зрение восстановилось полностью. По всем ощущениям он был совершенно здоров. Хоть сейчас вставай и отправляйся на подвиги.

Немного поразмыслив, Стёпка решил, что подвиги пока подождут, и можно ещё немного полежать, потому что болезнь ушла, а слабость осталась. Подскочишь вот так сдуру — и хлопнешься чего доброго в обморок. И ещё неизвестно сколько времени проваляешься. Но всё-таки — что с ним случилось? Неужели какую-то местную заразу подхватил? Холеру там или чуму? Почему-то таинственная чума его особенно пугала. Он помнил, что в средние века то и дело случались эпидемии, люди умирали тысячами, заражали друг друга; дома сжигали вместе с заболевшими; везде на дорогах стояли заставы; могильщики в балахонах крючьями стаскивали трупы в ямы и засыпали их известью… Бр-р-р!

А ещё была такая болезнь проказа, непонятная, но жуткая и тоже заразная, одно название чего стоит. От неё ещё какие-то мерзкие бугры на коже появляются… Стёпка тут же уставился на руки, лихорадочно ощупал лицо и вздохнул с облегчением. Никаких бугров, кожа чистая. Значит, не проказа. И не чума. Потому что он тогда бы точно умер.

— Опамятовал? — внезапный вопрос заставил его вздрогнуть. Увлёкшись самоосмотром, он не заметил, как открылась дверь. На пороге стояла девчонка. Та самая, дочь мастера Угроха. Значит, его никуда не увезли, и он сейчас не у лекаря, а в доме оружейника, там, куда, в общем-то, и стремился. С одной стороны, конечно, здорово, а с другой — немного неловко, что чужим людям пришлось возиться с ним, лечить, ухаживать. Не всякий такому обрадуется. Хорошие всё-таки знакомые у дядьки Зашурыги, да плохих он бы и не порекомендовал.

На этот раз девчонка была одета нормально, во всё чистое, опрятное и, главное, девчачье: платье с высокой талией, сапожки, ленты в волосах. Не красавица, но и не уродина. Обычная девчонка-тайгарка. Слегка конопатая, лицо круглое, пухлые губы, меж зубов щербинка. На пацанёнка была бы похожа, если бы не платье. На поясе, в простых, но ладных ножнах, довольно большой нож. Почти тесак. Это Стёпке понравилось. Он бы и сам от такого не отказался, не владей кое-чем получше.

Девчонка, не оглядываясь, объявила во весь голос:

— Мамка, приблудный опамятовал!

— Сама ты приблудная, — хрипло огрызнулся Стёпка. Он помнил, как она, не разобравшись, чуть не прогнала его от дверей.

— Глянь, какой… обидчивый, — фыркнула девчонка. — Ну что, раздумал нынче помирать?

— А я, между прочим, помирать вовсе и не задумывал, — сказал Стёпка, и тут же его кольнуло: неужели он и вправду мог умереть?

— Ты это мамке моей скажи. Её-то не обманешь, — девчонка прищурилась, словно насквозь взглядом прожгла: — Тебя как зовут?

— Меня не зовут, — вспомнил Стёпка затёртую присказку. — Я сам прихожу.