Дарья Зарубина - Избранники Смерти

— И правда пора нам, Якубек, — сокрушенно покачал головой Милош, едва дверь за ней закрылась. На длинных седых усах гостя сверкали капли поросячьего жира, в маленьких хитрых глазках светилась плохо скрываемая радость. — Теперь, верно, все наши уговоры забудем, раз так все повернулось. Хотели мы сообща валить чернского волка, а он и сам издох, на радость добрым людям. На матушку твою, князь, зла я не держу: долгого и спокойного ей княжения. А если понадобится ей помощь князя Милоша, пусть пришлет весточку, я тотчас… в тот же миг…

Милош встал из-за стола, утерев рукавом рот. Поклонился.

Тадеуш оскалился, представив, как станет теперь Милош подбивать клинья к Агате. Да только недолго старику мечтать, а виновнице в смерти Эльжбетиной над уделом Чернским властвовать. Недолго. А может, надеется куницын сын обойти его да сговориться с другими князьями за его спиной пощипать Черну, пока слаба, почитай без князя, всего и власти, что вдовая княгиня да младенец.

Тадеуш с поклоном проводил гостя до двери, а едва тот вышел, кликнул мальчишку-слугу и велел узнать у кучера господ из Скравека, куда они направятся, покинув Бялое. И, удостоверившись, что Милош повернул оглобли на Дальнюю Гать, велел подать себе лошадь. И во что бы то ни стало достать хоть из-под земли…

…мануса Илария.

Древний, седой как лунь старик, трижды переспросивший из-за двери, кого принесла нелегкая, отворил створку едва на ладонь, опасливо посмотрел на мага. Глаза у него были блеклые, выцветшие, сухие губы запали в беззубый рот. В тощей руке старика был зажат обычный бабий серп, и острие его из проклятого металла дряхлый дурень направил прямо в живот Иларию. В доме за спиной старого хрыча заметил Иларий девчонку с вилами в руках и трясущуюся на лавке у печи бабку, обнявшую узел с каким-то тряпьем.

— Чего тебе надо, господин милостивый? — спросил хозяин грубо.

— Переночевать, батюшка, да чтоб о лошади моей кто-нибудь из твоих домашних позаботился.

— Все так-то говорят. А ну, показывай, чем колдуешь?

Иларий показал старику открытые, иссеченные шрамами ладони.

— Палку кажи, книжку. Давай, суму-то вывертывай! — потребовал хозяин.

— Ты, батюшка, дури, да меру знай, — сказал Иларий холодно. Он устал, продрог, ему хотелось наконец немного поспать и с рассветом двинуться в путь, в Черну. Манус поднял вверх белую руку, переплел пальцы. Магия послушно окутала пальцы, засверкала, словно река на солнце.

Уставившиеся на его ладонь, селяне медленно опустили руки, разжали пальцы. Покатился по полу бабкин узелок, в нем звякнуло. Стукнул о порог серп, упали на пол вилы. Иларий толкнул ногой дверь, вошел, отшвырнул сапогом серп, вилами вооружился сам, не дожидаясь, пока заклятье рассеется и хозяева снова схватятся за свое нехитрое оружие.

— Что это вы добрых магов этак встречаете? — Иларий перевернул вилы и что есть силы воткнул в пол. Они загудели, закачались.

От этого тихого тоскливого звука старики будто ожили, девчонка закрыла руками лицо и заплакала. Иларий заметил, что лет ей едва ли есть четырнадцать, под косынкой у нее волос совсем немного, и обрезаны они криво, словно тем же серпом, а на скуле у девки свежий лиловый синяк.

— Да что ни день, идут и идут, — пробурчал старик. — Уж все, что могли, забрали. Что ни день — новый князь. Как не стало князя Владислава, так и нам житья не стало. Куда идти? Кто примет? Испокон веку тут живем. Давно б уж пошел в овин да повесился. Да только вон ее жалко.

Старик ткнул кривым пальцем в девчонку.

— Толку от жалости твоей, старый пень, — зашипела бабка на старика. — Пришел палочник, назвался князем, да и погубил кровиночку-то нашу.

Девчонка заревела еще сильнее.

Они не двинулись с мест, когда Иларий положил на стол несколько монет и вышел. Сам напоил коня, завел в распахнутый сарай, устроился там же на соломе. Как стемнело, пришла старикова внучка, легла рядом, прижалась горячей грудью и тотчас заснула, натянув на себя манусов плащ.

Пока скакал, казалось Иларию, что едва удастся приклонить голову, он тотчас уснет, но ровное дыхание девчонки прогнало сон напрочь, заставив мануса долго глядеть в темноту, на крышу сарая, где в прорехах посверкивали звезды.

А ведь мог он тогда остаться с нею, с лесной лисичкой, своей Ягинкой, уговорил бы не плакать, осушил слезы поцелуями, и она простила бы его. Он был уверен, и моргнуть не успеть, простила за то, что забылся, почуяв силу, причинил боль. Да только лишило, видно, разума прозрение, поскакал очертя голову спасать дальнегатчинца Тадеуша. И что из того вышло? Своими руками на престол Бялого посадил самозванца, а сам теперь — лист на ветру. Не разбери чей слуга. А мог бы лежать в лесной избушке, глядя, как в окне загорается, истекая зеленью, рассвет, вдыхать тонкий пряный запах сушеного крестоцвета да слушать, как дышит у плеча лекарка Агнешка.

Отдал он последний долг княгине Агате, отвез письмо в Бялое. Пусть решает Тадеуш, как ему быть. Пусть провалятся все они пропадом. Лишь бы успеть, застать лекарку в Черне. Лишь бы не утекла вновь, испугавшись перемен.

По привычке Иларий погладил большим пальцем основание безымянного, на котором носил, когда не видел его никто, колечко из рыжеватых волос. Но не было колечка. Своими руками отдал князю Владиславу последнюю памятку о своей лисичке. Оставалось надеяться, что гордый Чернец, всю жизнь кичившийся честью князей Чернских, отдал подарок лекарке Ханне и она поняла, что не надо бежать, не обидит ее манус Иларий. Что сам себя он готов сотню раз покарать за тот вечер, когда ускакал из лесного домика навстречу несчастливой своей судьбе, лишившись единственного счастья.

Конь шумно дышал, фыркая, в загоне. Девчонка всхлипнула во сне. И Иларий прижал ее к себе, обнял, баюкая и называя чужим именем. С тем и уснул.

Проснулся он от странного звука. Совсем рядом раздавались тихий мерный скрип и словно бы мяуканье.

Дорофейка вскочил, позвал девку, но никто на зов не пришел, и он сам подошел к люльке, стоявшей у окна. Снова скрипнули деревянные полозья и замерли. Под руку сунулась песья морда. Младенец Мирогнев снова мяукнул из люльки, только, как показалось Дорофейке, уже с обидой: мол, отчего перестал качать?

Пес снова уперся лбом в стойку люльки и заставил ее покачнуться. Младенец зашелся тихим икающим звуком, пробовал смеяться.

Дорофейка потрепал пса по широкому лбу, за что мгновенно был облизан.

— То-то, Гнешек, мамка не идет, — ласково сказал Дорофейка, ощупывая младенца ловкими пальцами, проверяя, все ли в порядке.

Гнешек пах теплым молоком и травами, которыми каждый вечер без устали натирала его больную бездвижную руку мать. Дорофейка прижался лицом к животу младенца, поцеловал худенькое тельце, думая о том, как хорошо было бы остаться в доме у Борислава Мировидовича навечно. Как тепло здесь и совсем не страшно. Как хорошо тут с ним обращаются даже дворовые и ни разу не обозвали и не пхнули всерьез, так, чтобы отлеживаться. Если бы могла услышать его Землица, попросил бы он, чтобы оставили его при младенце товарищем. Ведь это ничего, что слепой, зато любую опасность за сто верст слышит. Дяденька Багумил часто так сказывал.