Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Для травницы исчезновение Шельмы было внове, Ула щурилась и охала, смущённо улыбалась, не имея сил решить: ждать «деточку» или идти к дому? Ночь вылиняла, но ещё не стала утром, холодно на дворе по-осеннему, промозгло. Ветерок посвистывает, того и гляди — белых мух зазовёт, чтоб по первому разу высеребрить траву…

— Во!

Ула вздрогнула и всплеснула руками: Шельма снова стоял на прежнем месте. Только теперь у него на плече примостился тощий уродец, похожий на облезлого птенца. Блеклый, помятый, заспанный. Сальные волосы торчат во все стороны, как мокрые перья. Робкая улыбка подпорчена нехваткой переднего зуба.

— Брат говорит, — пропищал кривоплечий, по-цыплячьи вытягивая шею, укутанную в три оборота пухового шарфа, — что в «Алом Льве» дела решает хэш или его доверенный ученик. Омаса отбыл, никто иной не назначен. Хэш был задумчив сверх обычного. При воротах в ночь стоял брат, так что он вроде и козырь… то есть старший. Только хэш не мог его оставить. Брат думает, вы, тётушка, и есть главная. Вы должны знать о таком деле.

— Ты кто же будешь? — улыбнулась Ула.

Она с некоторым недоумением приняла из рук Шельмы вышитую шаль — новую, выбранную в подарок самим Лофром. Накинула, вмиг согрелась и предпочла не думать, как ловкач добыл вещь, с вечера уложенную в сундук, на дно: слишком дорогая, носить такую показалось неловко. В комнате при разборе покупок никого не было, занавески на окне оставались опущены, да и сундук — а не на замке ли он? Похоже, остался не заперт, привычки к сбережению имущества у Улы не водилось с молодости. И прятать нечего, и травники — они живут при открытых дверях, ведь больные находят к ним путь днём и ночью, в хорошую погоду и в дождь.

— Зябко… до чего ты заботливый, деточка.

— Ну дык… — шея Шельмы заметно порозовела.

— Он такой, — пискнул уродец. — Только не все видят. Я зовусь Голос, тётушка. Шель умыкнул меня у воров. Я до воров жил в доме синего ноба, числился за ученика. Ноб оказался мошенником, влез в долги и оставил в залог меня. Когда он сбежал, за его долг меня — в сявки пегие… простите, это примерно значит: последним в раздаче еды и первым при битье.

— Почему ты не живёшь в «Алом Льве»? — Ула расправила на плечах шаль и двинулась к беседке, как ей украдкой показал Шельма.

— Хэш прогнал, — Голос улыбнулся во весь щербатый рот. — Прав, не сомневайтесь! Шелю дай слабину, он в один день натащит сюда прорву народа и утащит отсюда воз ценностей.

— Твою ж чешую! Нык… хе… н-да…

Шельма яростно глотал большую часть слов, давился ими. Лишние звуки так и булькали глубоко в горле. Но даже там узнавались, как ругательные.

— Он сказал, тётушка, что теперь старается не брать чужого, даже когда оно совсем криво лежит, — перевёл Голос, сморщил нос в недоумении и что-то быстро прошелестел в ухо Шельме. Выслушал тихий, мимолётный ответ. — Шель сказал, что… а, не важно. Он не то говорит, что думает. Он заинтересован в травах. Я бы так спросил вместо его слов: травами можно занять руки, чтобы вышло надёжно и с пользой?

— Можно, — кивнула Ула, оперлась на неловко подсунутый локоть Шельмы и поднялась в беседку.

Двое младших уже разжигали самовар, ещё двое, стоило Шельме моргнуть, приволокли с десяток подушек и меховое одеяло, которым укутали ноги Улы.

Шельма безразлично к погоде плюхнулся на холодную землю рядом с беседкой, принялся без слов тыкать пальцем в людей и направлять их по обычным делам, обозначаемым жестами и движениями бровей. Ученики понимали без слов — к немалому удивлению Улы.

Что бы ни вынудило Лофра уехать внезапно и без пояснений, пожалуй, при усердии Шельмы день минует благополучно, — решила травница, готовя настои для больных и здоровых, чайник за чайником. Ула осторожно улыбнулась: самым большим событием дня она сочла двуглавое существо, составленное из онемевшего по приказу Лофра вора — и сидящего на его плече болтливого уродца. Вдвоём они были умнее и спокойнее Шельмы, здоровее и солиднее цыплёнка-Голоса…

Заря румянила небо, ученики разминались, слушали задания на утро и поглядывали в сторону кухни, принюхивались к приманчивым запахам. Куда бы ни уехал Лофр, — рассуждала Ула, успокаиваясь по-настоящему, — наверняка он вернётся скоро, раз не оставил старшего. И всё обойдётся складно.

— Шель, деточка, постуди и приложи к глазу, — велела Ула, осторожно подавая чашку. В обжигающем отваре был утоплен тряпичный узелок, набитый травой. — Горячее в пользу, лишь бы терпеть можно. И моргай почаще.

— Блы… благ-дрю, — с заминкой выговорил Шельма и принял чашку.

Голос так и сидел у него на плече. Кажется, для Шельмы это было удобно и привычно.

— Сколько тебе лет? — задумалась Ула, глядя на кривого недоросля. — Ты почти взрослый, так?

— Никто не сообразил с одного взгляда кроме вас, тётушка. Семнадцать, если мне в ту зиму не всю память отбили и поморозили, — усмехнулся Голос. — Шель умыкнул меня, как только приметил, и было это давно, лет пять назад. Так худо приходилось, я кошмар от яви не различал уже… много раз думал, что умер. Очухавшись, жалел, что не сдох… У Шеля в логове отлежался, и к весне мне полегчало. Тогда я всерьёз понял: даже обмороженным уродам жизнь — в радость. К тому же Шель меня не бросил, пристроил писарем. Постепенно я сделался состоятельный, живу в своей комнате. Раз в неделю мы вдвоём вкусно обедаем. Лофр его отпускает, вроде как в гости.

Ула посмотрела на свои пальцы — слабые, тонкие. Виновато вздохнула.

— Косточки я не умею, — признала она. — Много раз пробовала, а оно не ладится, ни в какую. Тебе бы спину поправить. Не поздно ещё, я вижу.

Голос отмахнулся без огорчения. Рука у него — отметила внимательная к знакам болезни Ула — невесомая, с длинными пальцами в чернильных пятнышках, похожих на старческие родинки. Ногти синюшные, вены пустые, суставы крупноваты и наверняка к непогоде ноют, что почти немыслимо в семнадцать-то лет.

— Мой сынок справился бы, — предположила Ула. Прикрыла глаза, думая о своём Уле… где он, здоров ли, ведь ни весточки, ни знака. — Мой Ул — он…

— Во-ро-та-а, — вдруг заверещал Голос.

Ула распахнула глаза. От покоя прохладного утра не осталось и следа! Уродец-Голос лежал на краю настила беседки, нелепо сучил бессильными ногами и всё кричал про ворота, запрокидывая голову и стукаясь затылком о доски.

— Бы-ра! Ща урою ёх… нах!

Шельма рычал жутко и спешил злее злого! Вот он перекатился, взвился в прыжке, и в полете извернулся и развернулся… оскалился зверем, прянул через двор, рыча ещё более невнятно.

Ула вздрогнула. Ей показалось, что мир рушится, и всё происходит так непоправимо и страшно, как бывает только в кошмарном сне. Дышать нет мочи! Тьма застит. Вдали, на улице, крепнет рокот: храп, конский топот, хлёсткие удары — кнут?