Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Бельмо-то с малолетства, — поглаживая по щеке рябого здоровяка по кличке Шельма, принялась вещать Ула, и теперь её слушали все, ведь Шельма каждого хоть раз обворовал или обманул. А ещё он никогда и никому не дозволял безнаказанно рассматривать шрам на щеке и тем более свой попорченный глаз. — Наколол? Вот так голову поверни… Вижу, что переживаешь, оно и понятно: во втором-то глазу с весны мутнеет?

— Ну дык… — прокашлялся Шельма, известный тем, что двух слов без ругани связать не может, и потому вынужден отмалчиваться: браниться ему строго запретил сам Лофр. — Твою ж чешую, в точку.

— Дело поправимое, но лечиться надо усердно. Мазь для глазика, ещё травки в заварку и на примочки, — бормотала Ула, всматриваясь в здоровый глаз, бесцеремонно ворочая бритую башку Шельмы. — Воровать тебе вредно, деточка. Не лежит у тебя душа к поганому делу, а вот руки тянутся. Беда… ты уж следи за собой, не то душа с горя ослепнет, а такое самой сильной травкой не исправишь.

— Ну дык… прям вилы в кадык, — насторожился Шельма, отодвигаясь от травницы и опасливо изучая приготовленные ему баночку с мазью и тряпицу с травами.

— В роду у него сплошь ворье, до седьмого колена, — поделился кто-то из младших, таясь в общей куче.

Теперь занятия забросили все во дворе. Ученики толпилась, глазели на ошарашенного Шельму, сидящего в обнимку с пучком травы. Рот у бывшего вора без звука открывался и закрывался, и, кто умел читать по губам, тот распознавал весьма заковыристые ругательства…

— Подголоска лечить не стану, в нём душа вялая, с подрезанным корнем, — не оборачиваясь, сообщила травница и нащупала руку второго больного, помолчала, считая пульс. — Подвинься сюда, деточка. Нехороший у тебя кашель. Омаса?

Рослый старший сразу очутился рядом и кивнул, выражая внимание.

— Омаса, посели его отдельно. Заразный, и крепко, — вздохнула травница, прекращая щупать горло больного. — Из синего чайника пусть пьёт, а ты поставь кого внимательного — кипяток подливать. До завра он отлежится, а там гляну, что к чему.

Шельма, успевший за время осмотра второго больного сделать три кривых петли возле беседки, со стоном сунулся к травнице, выгрузил из-за пазухи ложку, малое полотенце. Добыл из кармана горсть меди, ссыпал на доски — и побрёл прочь.

— Хороший мальчик, — безмятежно улыбнулась Ула, глядя вслед.

— Когда спит, к стенке поворотясь… но и тогда не особо, — Омаса поскрёб затылок. — Разве руки скрутить, да в подпол… А ну его! Хэш не гонит, значит, хэшу виднее! У нас двое вчера крепко поранились, позову?

— Зови, — кивнула травница.

Дверца в левой воротине с грохотом впечаталась в стену, пропуская спешащего из города Лофра. В новенькой парадной рубахе, при тяжеленном букете. На лице хэша наблюдалась устрашающая сосредоточенность, с какой людей убивают, и никак не менее.

Лофр прошагал через двор и шваркнул букет об пол беседки.

— Живо заканчивай тереть им сопли, — велел он, взбираясь на подушки и устраиваясь. — Мне, видишь ли, гости не надобны. Обживайся по полной, а для такого женщине требуются всякости вроде мебели и платьев. Омаса, проследи, чтоб после обеда был готов выезд. Из правого крыла, из двух комнат, вон те окна, пусть начисто всё повыкинут. Ула вселится, чтоб с отдельным крыльцом, вы ж иначе через окно лазать повадитесь из-за всякого крайнего синяка.

Травница покосилась на помятый букет, занимающий полбеседки, потупилась и промолчала, то есть — согласилась селиться и ехать в город за покупками. Лофр довольно хмыкнул, принял очередную неизбежную порцию отвара и залпом выпил.

Тёртое, всякое повидавшее население «Алого Льва» впало в оцепенение: как обращаться к гостье, если сам хозяин отказался называть её гостьей?

Что это значит: добровольно принять чужую тяжкую ошибку и все её последствия? Когда Клог хэш Ул держал руку над картой палача и смотрел на багряного беса Рэкста, ответа не было. Не удалось даже задать себе такой вопрос. Колода карт иерархии с первого взгляда вызывала отвращение. Касаться тонких, чуть светящихся прямоугольников казалось невообразимо противно: ледяные они, в коросте мерзости…

Но Ул сломал себя и взял карту. То был порыв, не спровоцированный хладнокровным расчётом или страхом. В глубине рыже-алых, бешено пульсирующих зрачков беса Рэкста читалось такое… хэш Лофр называл это «краем». Бес изнемогал, раздавленный прошлым, стёртый вместе со своей памятью, окончательно страшный. Бес желал смерти всем, но в первую очередь — именно себе. Бес не нуждался в жалости, сострадании, защите… он был — бес, существо со взглядом и повадкой дикого зверя. Он назвал себя высшим хищником не ради похвальбы…

Почему же душа Ула настойчиво потребовала дать бесу казнь, а с ней и свободу, окончательную и полную после расчёта с прошлым?

«Будь я умён взрослым умом, я бы задал себе вопросы и до сих пор искал ответы, взвешивал цену и учитывал угрозы. Так и говорил драконий вервр Лоэн. Он ведь и сам бес», — подумал Ул.

Ул привёл Рэкста на место преступления и приговорил, то ли как судья, то ли как представитель жертвы. А после… ещё вопрос, кто кого казнил! Рука Ула метнулась к лицу беса, под пальцами лопнуло горячее, боль Рэкста вошла в сознание — как своя и даже острее. Ул по-настоящему прочувствовал, что значит стать палачом.

Бес очнулся и ушёл, не отомстив за ослепление. А слепой от ужаса содеянного Ул долго лежал, не размыкая век и не слыша ничего, кроме бешенного скока сердца… Он стал несвободен. Его, будто шавку на поводке, потянуло невесть куда, в большую игру загадочной и могучей королевы. Ул втиснулся в прореху мироздания, созданную росчерком тощей осенней молнии. Казнь забрала всё — силы, рассудок, тепло души. Ночь родного мира осталась позади… Ула сдавило, как тряпку, выкручиваемую при отжиме.

В междумирье иссякло всё привычное. Ул, не размыкая век, позволял отжимать себя, высачивать. Кто бы ни затеял эту стирку, авось, он знает, чем следует её завершить. После казни не так и плохо быть… выстиранным. Занятно: как долго его треплют и почему до сих пор не смогли растрепать?

«Я забрал карту палача, но я помню своё имя, — думал Ул. — Я помню, а бес забыл. Это важно. Я по-прежнему Клог хэш Ул, я весь тут, я знаю свою жизнь от ночи, когда мама нашла в реке корзину. Я тогда был мертвее и холоднее девочки, убитой Рэкстом. И все же я ощутил тепло маминой улыбки. И поверил ей, и смог выжить».

Щеку погладил знакомый ветерок. Он и здесь следовал за Улом, шелестел осенним листком, путался в волосах… Чутье подсказывало, что глаза открывать бессмысленно. В междумирье слоится туман. Он весь — обман, он не способен осесть влагой на рубахе и коже, он лишён запахов реки и дождя, росы и грибов, снега и болота… Туман — лишь завеса, он отгораживает от непостижимого, чуждого.