Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Ульо кивнул со значением, раскрыл ладонь — и ему в руку сразу легла когтистая лапа вервра. Желтоглазый оскалился, впервые глянул на Ула прямо, заинтересованно. Облизнулся, принюхался… И предупреждающе рыкнул. Мол, пока ты не враг мне, но если мой «котенок» расстроится, пеняй на себя.

Лоэн вплотную подошел к скале и приблизил ладонь к камню, не касаясь его.

— Монолит. Не поддается даже драконьему пламени Эна и гневу Шэда. Кажется, здесь я один и усвоил смысл понятия «невозможно». Увы, я прав, печать завершенного боя нельзя вскрыть. Но кто из них станет меня слушать?

Желтоглазый дикий вервр зарычал, его загривок начал обрастать жестким коротким мехом, клыки удлинились. Звериный взгляд нацелился на Лоэна.

— Вы бы могли оставить меня одного? — старательно выговаривая слова, попросил Ул.

Просьбу исполнили все, кроме темноволосой девушки: кажется, она не слышала ни слова из общего разговора. Она была слишком занята своей беседой с тем, кого упрямо пыталась рассмотреть и расслышать, даже в камне.

Ула оставили сидеть у скального бока.

Левое плечо касалось камня, и так движение в неподвижной скале ощущалось яснее и полнее. И мысли в голове ворочались чуть легче… Ведь от пробуждения и до сих пор Ул самого себя ощущал то ли человеком, то ли камнем. Он выбрался из изнанки, но скованность не прошла, да и вряд ли могла легко иссякнуть. А новости и встречи — удар за ударом, всё непонятное и темное, загадочное и недосказанное. Вдобавок новая, чужая и молодая мама, которой очень больно. Мама Ула, для которой чужие осиротевшие дети теперь важнее своего, выросшего и здорового… И Лэйгаа. Так странно и сложно заново ощущать и упрочнять постепенно, по малому волоконцу, ту нить, что однажды, в изнанке бессмертия, связала души. С нэйей тепло и легко, а ведь при всем при том с ней еще только предстоит по-настоящему познакомиться! И бережно, безмерно бережно, раскрыть цветок родства двух душ.

Ул сидел в тени и смотрел на нынешнее золоте лето — вроде бы со стороны. И вспоминал давнюю осень, когда всё началось.

Он казнил багряного беса, ударив по лицу… Руке снова больно, рука помнит, как душа лопнула и кровоточила. Он взял карту палача и тем самым вмешался в судьбы очень и очень многих. Он ослепил вервра, которого теперь зовут то ли Ан, то ли Жесхар. Он назвал младенца Аной — странно или закономерно, что имена девочки и казненного вервра — совпали? Дважды странно и закономерно, что имя самого Ула и его матушки созвучны. Может, у атлов судьба такая, наполнять душу родных и самим наполняться? Отдавать и принимать. Может, именно это Мастер О и полагал подлинным обменом, может, он потому и принял карту менялы, не предав себя?..

Рука нащупала карту палача. Истертую, старую… Да так и есть, прошлое утратило силу. Нет больше мальчика Ула, нет и багряного беса, но цела их связь, скрепленная этой картой.

Взрослый Ул задумчиво покрутил в пальцах прямоугольник. На одной стороне — блеклый, едва различимый белый дракон и всадник, на другой — яркий герб с алой лентой, нарисованный довольно примитивно.

— И все же мы по-прежнему связаны, — шепнул Ул. — Меня заперли в изнанке, и ты снова стал палачом. Но уже иначе, да? Они приговорили мой мир, и ты вызвал на поединок исполнителя во имя правды алых. Палач четвертого царства — тот, кто обречен следовать истине, как единственному судье. Для нас с тобой приговор истины обязателен к исполнению. Тогда зачем всадник, дракон и прочее? — Ул нахмурился и внимательнее всмотрелся в карту. — Слишком старый рисунок.

Девушка у скалы всё шептала, Ул не разбирал её слов, не старался вслушаться. Он щурился, будто разучившись видеть мир. Слепо щупал камень, вздыхал.

Пережив и страх, и боль, он искал то самое, главное для Лэйгаа — вдохновение. Чтобы увидеть мир иначе, чтобы мысленно взлететь и понять свет, тени… или как говорила Лэйгаа?

Ул щупал камень и морщился: ладони саднило, словно с них только что содрали кожу. Боль росла… Ул рассмотрел руки и усмехнулся. Он искал решение и вдохновение, а решение так давно лежало в ладонях и ждало своего часа.

— То есть вы не против? Я не понял вас тогда, не расслышал. Если вы правда не против, — Ул говорил, глядя на рисунок, проступающий на коже краснотой ожога. Не отвлекаясь, Ул нащупал грифель Мастера О. — Благодарю за подсказку, я буду очень стараться.

Ул снова осмотрелся, уже понимая, что именно следует искать. Переполз ближе к темноволосой девушке, помогая себе руками и досадуя: ноги по-прежнему колоды, тащатся и не слушаются, это пока не поменялось.

Карта повисла в воздухе, стоило её отпустить. Ул примерился… широким движением положенного плашмя грифеля зачернил весь рисунок, вместе с рамкой. Затаил дыхание — и в одно сложное и точное движение вывел контур: единый волосок света… Контур — цветок, тот самый, что он собирался нарисовать для Лэйгаа. Этот цветок он видел однажды, даже держал в руках — легкий, на длинном стебле, подобный танцующей искре пламени.

Еще одно движение наметило узор листьев у края карты. И последний штрих: сбоку, почти вне поля карты, едва видимым намеком — прищур Шэда. Без него никак…

Карта с новым рисунком плотнее прильнула к камню. Ул кивнул, осторожно вздохнул, почти веря: получается. Потянулся и тронул незнакомую девушку за локоть. Она вздрогнула, лишь теперь заметив соседа.

— Вот так сложите руки, — попросил Ул. — Я отдам, а вы согреете. Так он приживется. Видите ли, я пока что не в уме и пытаюсь нарисовать то, что еще не проявилось. Мне очень нужна помощь. Важно, чтобы вы поверили. Это не та история про розу и соловья, и я не белый лекарь, но…

— Я белый лекарь, но этого мало, — девушка некоторое время смотрела на Ула, а вернее, сквозь него. — Мы не знакомы. У меня нет причин, но я… я верю вам!

Она сложила руки, как показал Ул — словно оберегая пламя свечи. Ул осторожно накрыл ладони своими руками — и ощутил, как жар заполняет пространство, недоступное холоду и коварству ветра, защищенное двумя парами теплых и заботливых рук.

Алость жгла кожу, росла… и в какой-то миг сделалась видна глазу! Сквозь две пары ладоней она проступила бликами огня. Забилась робким, неровным пульсом. Алость выросла, пульс стал спокойнее и мощнее.

— Теперь держите сами, — попросил Ул.

Он вдруг понял: не надо снова рисовать цветок. Давным-давно оставленный в междумирье, он целую вечность пролежал в складке страниц загадочной книги, хранившей мертвый зимний лес и живой летний. Цветок едва теплился, но упрямо оставался настоящим. Он нуждался в человеке, способном найти его, подобрать и согреть душою. Теперь цветок следует… проявить в мире? Цветок, как и сам Ул, слишком долго спал в подобии изнанки мира. Цветок был заперт вне жизни, он постепенно стирался, пропадал. Забывал себя, иссыхал.