Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Лошадка шагала бойко, Шельма то бесшумно возникал справа от конской морды, то вдруг оказывался слева. Отросшие волосы метались по его плечам, позволяя понять, как старательно оценивает всякого встречного и попутного этот лекарь, готовый в любой день и без предупреждения резать здоровых, сунься они, куда не следует. На месте кучера пристроился Голос, и его тощая шея по-голубиному непрестанно кивала, отмечая мелкие движения головы.

Дорн чуть поотстал, он шел и втягивал запахи и настроения, слегка сутулился. Новый зверь имел совершенно иные повадки, нежели тигр. А вернее, именно теперь Дорн осознал, что значит быть вервром и сливаться со своим вторым «я», понимая в себе две грани: и человека, и зверя. Он научился использовать возможности зверя, избрав медведя, знакомого чуть ли не с рождения — по сказкам, а после по охоте, и вдобавок по весенним встречам в лесу, без оружия.

Медведь всегда пребывал рядом и его, в отличие от тигра, не приходилось загонять в небытие, как в клетку. Медведь брёл косматой тенью-невидимкой, поглядывал на людей мелкими глазами, переваливался неуклюже и неторопливо. Принюхивался к сладкому и добродушно улыбался во всю пасть, готовый немедленно ударить. В любой миг. Без смены настроения, без рычания, кошачьего выгибания спины и иной показухи.

Медведь приближался к своему логову — сараю в заброшенном парке замка графов Нод. И мех на его загривке вставал дыбом. Опять… Дорн-человек не мог понять настороженности Дорна-зверя. Собственно, потому и пошёл к матушке Уле. Она сказала верно и даже… точно. Что остаётся, кроме невнятных жалоб? Кому вообще скажешь такое: «У меня уже в воротах родного парка мех дыбом и нос будто пчёлами искусан». Но, говори или молчи, а в воротах непременно споткнёшься.

Дорн споткнулся, тяжело вздохнул — и шагнул в парк. За два года он выкорчевал сухие деревья, постриг кустарники и отсыпал несколько дорожек мелким камнем. Покрыл сарай черепицей. Лия год назад помогла разбить цветник перед домом. Весной раз пять присылала черенки для укоренения. Смотреть на дом вполне приятно, даже сараем назвать уже неловко. Человек-Дорн это понимает, а вот его зверь…

— Останови, пешком пойду, — вдруг велела Ула. Дождалась, пока Шель возьмёт лошадку под уздцы, спрыгнула из двуколки и осмотрелась. Тихо, едва различимо, шепнула: — Будь я медведем, у меня бы мех стоял дыбом.

— Что? — опешил Дорн.

— А то, что жаловаться надо было еще по весне, — покачала головой Ула и пошла по дорожке, озираясь и хмурясь. — Ох, и худо… да вовсе худо!

— Ну вилы ж! — хлопнул себя по штанам Шельма, расхохотался, добыл невесть откуда нож, подбросил и снова припрятал. — Во глаз! Вот же ж… Эх же ж ёж!

Не унявшись, Шельма присел, вскочил и снова хлопнул себя по бокам, то ли танцуя, то ли обманывая несуществующего врага и готовя удар. Вздохнул, чуть успокоился и занял место у конской морды. Почти смешно было смотреть, как крупный, хваткий детина впадает в детство, меняется — и, даже успокоившись, продолжает лучиться гордостью за травницу, которая умеет распознать самую тайную беду.

— Откуда взялось эдакое? — спросила Ула, останавливаясь у порога и с опаской рассматривая хмель, высаженный по весне и распространившийся на весь фасад, уже взметнувший курчавую весёлую зелень до конька крыши. — Откуда тут… такое?

— Лия прислала, — насторожился Дорн, тоже всматриваясь в хмель и пробуя найти в нем хоть самую малую странность.

Травница сокрушённо покачала головой, села на ступеньку крыльца и задумалась. Дорн прикрыл глаза, греясь на солнце и впервые с весны ощущая себя в парке относительно спокойно.

— Шель, — травница, наконец, выбрала решение, — а ведь сколько раз говорила я Голосу, что пора искать белого лекаря и править косточки?

— Дык…

— Вас из столицы княжьим указом не выставить, — вроде бы рассердилась Ула, даже заговорила громче. — Медуница в цвет идёт, солнышко играет, по лесу такой дух — не нарадуешься, а вы и не видите, и не чуете!

— Ну дык… — не понял Шельма, но сделал виноватый вид, просто на всякий случай.

Дорн краем глаза отметил: в комнате, за опущенной занавеской, качнулась едва приметная тень. Там упрёки Улы слушают. И там понимают, что такое радость и какой в лесу дух от медуницы…

— И клевер луговой, в два цвета, мягонький, молоденький, весь в сладеньких цветочках. Мой сыночек уж так любил его в книжные узоры вплетать. Даже в золото заглавных букв! — не унялась Ула. — А ты в городе сидишь! А разве то гоже? Ты, конечно, уродился тут и за ворота, пожалуй, не выходил ни разу. Тебе бы кого толкового в проводники, чтоб в лесу не заплутал и ног не сбил с непривычки, — спокойнее и напевнее стала рассуждать Ула. — Сезон-то каков, дожди вон, после укоса так и копятся. Туманы ночами пушатся, зелень кутают, и сами травяным духом пропитаны, и свежим сеном пахнут так… духмяно.

Штора качнулась, взволнованная движением. Дверь без скрипа приоткрылась, выпуская на порог Чиа.

— Матушка, вы не ругайте его, — прошептала Чиа, глядя мимо людей, в тот туман, что травница нарисовала, пообещала словами и вздохами. — Не надо ругать.

— Не ругаю, но скорехоньхо в путь собираю, — Ула улыбнулась, погладила ступеньку, приглашая хозяйку дома сесть рядом, и та сразу пристроилась, положила голову на плечо травницы, прикрыла глаза… — Тропками, а не большой дорогой. Березняками, а дальше сосновым лесом. На Тосэн, глянуть, что там и как. А далее уж вдоль речки. Непременно передать весточку Сото, он живёт в деревне Заводь, я с рождения его знаю. Такой человек тёплый, широкий… Я не видела его давно, вот и хочу узнать: здоров ли его сыночек? Я лечила, мой Ул лечил, как не проведать? А после можно лодкой. Там заводи кувшинок. Стрекозки зашуршат, как лето через макушку перекинется… Камыши у нас в Заводи знатные, сторожевые — будто пики. Я Улу всегда говорила: через такие сам банник не пролезет!

— Стрекозки, клевер, туман… — не открывая глаз, улыбнулась Чиа. — Я бы проводила. Только ему идти из города надо, а мне тут быть приходится. Всем не то дано, к чему они тянутся. Людской удел.

— Твой ноб столь неумён, что запер жену в городе? — нахмурилась Ула. — Да пусть сам плечи под дела подставляет. Проводи Шеля. Я разрешаю.

— А сын? — глаза Чиа распахнулись, тёмные от испуга.

— Я пригляжу.

— А…

Рука Улы мягко, в одно касание, уговорила губы Чиа сомкнуться, запирая умные возражения. Травница погладила темноволосую голову, взглядом указала на двуколку, на Голоса, дремлющего с вожжами в руках.

— А прямо теперь поезжай, покуда не напридумывала себе причин, чтобы отказаться. Гляди, какой день ясный. И ветерок годный, и облако не тяжёлое, не грозовое. И людской мошкары нет, ни гонцов из дворцов, ни вестей про гостей.