Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Травница безмятежно смотрела — так же, как бес, мимо собеседника. Вернее, сквозь него. Она держала на правой руке малыша-Боува. А левую, пустую, медленно и с некоторым усилием поднимала. Так странно — не понять жеста, не уловить его смысла и не разобрать, отчего в движении копится угроза.

Дорн, заворожённый, следил за рукой. И бес следил.

«Так держат руку на охоте, ожидая хищную птицу с добычей», — вдруг пришло понимание. Только нет птицы! Нет — а рука дрогнула, будто приняла вес…

— В древней книге о белых лекарях сказано: держат смерть на левой руке своей, — выговорила Ула тоном, смутно напоминающим повествовательный говор Монза, когда он читает важную летопись. — До чего ж тяжкая она, ноша левой руки лекаря. Иной раз все силы надобно прикладывать, чтобы не сломаться.

Слабый ветерок качнулся, освежил лицо травницы, разжёг искры алости на кончиках волос Дорна — и погнал волну шелеста от кроны к кроне, всё дальше в графский парк. Волна убегала — а в другую сторону улетал, стихая, бешеный топот копыт.

«Альвир второй раз без оглядки сбежал от деревенской травницы, ох и тошно ему сейчас! Вот у кого горечь неуёмна и пылает, затмевая пожар», — вдруг сообразил Дорн.

Фамильный клинок скользнул в ножны. Дорн повёл плечами, ощущая, как загривок его медведя теряет ощетиненность. Захотелось зевнуть… и свернуть в конце ограды налево, к центру города, к большой торговой площади, где есть и мёд, и пряники.

— Я видел тень, — сообщил Дорн. Обернулся, подмигнул сыну, бережно принял его из рук Улы. — А ты видел птичку, хэш Боув? Вроде бы… ворон?

— Моего сына дружок, — Ула подумала и добавила: — Не знаю, что хорошего сделал мой мальчик, а только человек этой птицы бережёт его по мере сил. Я хотела бы увидеть этого человека. Он… похож на Омасу. Только крупнее и спокойнее. Да, вроде бы так.

— Тогда и я хотел бы его увидеть, — рассмеялся Дорн. — На Омасу похож, но крупнее. То-то бес сбледнул.

— Более он не явится стращать меня и книжек не пришлёт. Он всё обдумает без спешки, — тихо молвила Ула. — Что ж, я знала цену дня, ещё когда покидала свой двор.

— Он не уймётся, пока… — шепнул Дорн.

— Ох… Как унёсся-то! И сбледнул, вот уж верно, — травница рассмеялась, раскраснелась, даже стёрла слезинку. Погладила Дорна по плечу, цокнула языком, развлекая малыша. — Так ведь и я не уймусь. Он… вроде бы разбудил меня. Прежде многие пробовали. Но я всё одно вроде как в полглаза дремала. Тихо жила и мало смотрела людям в глаза. Всё больше на руки, на ногти да жилы… Очень страшно поднять голову, деточка Дорн. Тебе скажу, тебе я могу пожаловаться, верно? Однажды подняв голову, понимаешь, что такое разогнуться. И понимаешь, чем за такое платят.

Ула тихонько рассмеялась. Поправила волосы и пошла — с гордо поднятой головой. Дорн шагал рядом и пытался вспомнить: а как она ходила прежде, при первой встрече в городе Тосэне? Вроде бы иначе. И казалась старой, Монзу под стать. А сейчас она под стать Лофру. Хотя ох, как трудно с ним держаться вровень.

— Теперь, кажется, не вы жалуетесь, а только вам, — удивился Дорн. — Даже я.

— Красный! Красный. Так. И так. Ещё. И так.

Ана сопела, усердно выбирая кольца и насаживая их на толстую верёвку. Вервр терпеливо ждал завершения пытки. То есть он, конечно, знал с самого начала: казнь, придуманная проклятым Клогом хэш Улом, окажется тяжела. Но смел надеяться, что избежит хотя бы унижения. Сколько ему лет, веков, вечностей, непостижимых людям? Ведь для них всё, что за пределами личного горизонта времени — «история». Мёртвое каменное слово, готовое перетереть в своих жерновах ложь и правду, суть и смысл, причину и следствие… перетереть, обратить в пыль и развеять лживыми словами.

Он — вервр. Он невесть как долго жил и сам был — памятью. Памятью и болью, потому что пока настоящее сберегается, оно причиняет страдания. Затем он стал рэкстом и утратил прошлое, и узнал: забвение — тоже боль. Не меньшая. А сейчас он наделён двойной болью: не может вернуть память и не способен расстаться с надеждой обрести прошлое, восстать из пепла. Снова знать, кем был, с кем враждовал, о ком или о чем заботился. Почему сейчас принимает такие решения, так видит людей и по таким вот меркам оценивает их действия…

— Синий! И вот. И так. Синий.

Ана запыхтела усерднее, по всему понятно — слюни пустила, прикусив губу и скорчившись над своей верёвкой. Ана — та ещё казнь. Гнойная заноза, не дающая даже слепому сосредоточиться, уйти в себя, нырнуть в тёмные недра прошлого.

— Жёлтый! И вот… и вот… и ну…

Хотелось выть. Недавно ему примерещилось, что растить детёныша то ли людей, то ли атлов, не слишком трудно. Накорми, напои, закинь за спину и тащи на горбе. А всякие «гу-гу, тятя-тя, касиво-кусно» — слух быстро научается не допускать их в сознание, выметать как звуковой мусор.

— Желтый!

За минувший год дитя прибавило в весе и росте, но тяжкой ношей сделалось вовсе не потому. Ана повадилась думать. И принимать решения. И исполнять их, не считаясь ни с чем. Откуда-то, каким-то таким чудом она умудрилась усвоить, что её личный «тятя пама» — и что бы значило нелепое сочетание слов? — вынужден терпеливо таскать свою казнь на горбе, как бы его ни допекали детские затеи.

— Бант! Ещё бант! — счастливо провозгласила Ана, затянув третий узел на верёвке и украшая его кривой петлёй, которую она и назвала бантом.

Вервр обречённо вздохнул. Он не сомневался в дальнейшем. Три дня назад он яростно отказывался вытачивать кольца из разных пород дерева. Два дня назад он твердил с рычанием, что не купит краску и не будет вонять ею и лаком, что затея дурацкая, что он уж точно никогда… И вот кольца выточены, окрашены, отлакированы и нанизаны на пеньковую верёвку. И сбежать никак нельзя.

— Цветы, — счастливо хихикая, Ана попыталась втиснуть верёвку в крепко сжатые пальцы вервра. — Тебе. Тут красный, клён. Тут синий, дуб. Тут жёлтый, сосна. Дарю. Тебе. Видишь? Так — видишь? Ан!

— Цвета, — смирившись и надеясь на завершение пытки, поправил вервр.

— Цвета. Разные, — согласилась Ана. Хихикая и пританцовывая, оббежала вервра по кругу. Верёвку с бряцающими деревяшками она волокла за собой. А затем, конечно же, ловко набросила на шею жертвы детского произвола, именуемого «нежная забота».

— Носи!

Уже в которой раз за год вервр мысленно порадовался слепоте. Он хотя бы не видит себя со стороны. Не видит и не желает даже попытаться представить, как смотрится. В залатанной рубахе, в обтрёпанных штанах, босой. Пыльные волосы занавешивают изуродованное лицо с пустыми глазницами. Словно всего этого мало, теперь он украшен верёвкой со снизкой надоедливо стучащих лакированных «баранок». Он — высший хищник. Он — бывший граф Рэкст, чьё имя наводило страх и считалось мерилом успеха, власти и богатства. Он — утративший всё, приговорённый…