Роджер Желязны - Антология мировой фантастики. Том 3. Волшебная страна

И в один прекрасный день, все еще исполненный надежды, он отвел принцессу в обитель фриара — поучить, как следует поклоняться его святыням. С радостью достойный сей человек принес колокол свой и свечу свою, и медного орла, коего при чтении использовал как подставку для книги, и небольшую, покрытую символами чашу с ароматной водой, и серебряные щипцы, чтобы гасить свечу. И разъяснил фриар принцессе, просто и доходчиво, как уже не раз объяснял прежде, происхождение, значение и таинство всех этих святынь и почему чаша сделана из меди, а щипцы — из серебра, и что за символы выгравированы на чаше. С подобающей учтивостью рассказывал ей обо всем этом фриар; пожалуй, даже по-доброму; однако было нечто в его голосе, что воздвигало преграду между ним и Лиразель; и знала она, что говорит фриар так, как стоящий на безопасном берегу обращается издалека к русалке среди грозного, бушующего моря.

Когда Алверик и Лиразель вернулись в замок, ласточки уже сбились в стаи, готовые к отлету, и теперь сидели рядком вдоль зубчатых стен. Лиразель уже пообещала, что станет поклоняться святыням фриара точно так, как делают это простые колоколобоязненные жители долины Эрл; и запоздалая надежда на то, что покамест дела идут хорошо, еще теплилась в сердце Алверика. И на протяжении многих дней принцесса помнила все, что рассказал ей фриар.

Но однажды, поздно возвращаясь из детской в свою башню, она проходила мимо высоких окон и выглянула в сад: за окном царил вечер. Памятуя о том, что звездам поклоняться ей запрещено, Лиразель перебрала в памяти святыни фриара и попыталась воскресить в уме все, что ей о них рассказывали. Поклоняться святыням как должно казалось таким нелегким делом! Принцесса знала, что очень скоро ласточки все до одной улетят, а зачастую настроение ее менялось вместе с отлетом ласточек; и испугалась Лиразель, что чего доброго позабудет и более никогда не вспомнит, как следует поклоняться святыням фриара.

Потому она снова вышла в ночь и, ступая по траве, прошла туда, где бежал маленький ручеек, и, отвратив лик свой от отражений звезд, достала из воды несколько больших плоских камней — она знала, где их искать. Днем камешки так красиво поблескивали в воде, красновато-коричневые и розовато-лиловые; теперь же все они казались темны. Принцесса достала их из воды и разложила на лугу: давно и всем сердцем полюбила она эти гладкие плоские камни, ибо они чем-то напоминали ей скалы Эльфландии.

Лиразель разложила камни в ряд: один — вместо подсвечника, другой — вместо колокола, третий — вместо священной чаши.

— Если я смогу поклоняться этим чудесным камешкам так, как следует, — проговорила она, — тогда я смогу поклоняться и святыням фриара.

И вот Лиразель опустилась на колени перед большими плоскими камнями и принялась молиться им, словно то были христианские святыни.

И Алверик, что разыскивал принцессу в ночи, недоумевая, что за дикая фантазия увела ее и куда, услышал в полях ее голос, тихо и проникновенно произносящий молитвы, что обращать принято к священным предметам.

Когда же Алверик увидел четыре плоских камня, которым молилась принцесса, склонившись перед ними в траве, он заявил, что это — самые что ни на есть мерзкие языческие обряды. Она же молвила:

— Я учусь поклоняться святыням фриара.

— Обольщения язычества, — отвечал Алверик.

А надо сказать, что ничто не внушало такого ужаса жителям долины Эрл, как обольщения язычества, о которых люди ничего не знали, кроме того, что темны их пути. Алверик говорил гневно: так, как принято говорить в тамошних местах, ежели речь заходит о язычестве. Гнев его болью отозвался в сердце Лиразель, ибо принцесса всего лишь училась поклоняться его же святыням, чтобы угодить мужу; и однако он заговорил с нею так грубо.

И Алверик не пожелал произнести слов, которые следовало произнести, чтобы отвратить гнев и утешить принцессу; ибо неразумно полагал, что в вопросах, касающихся язычества, компромисс неуместен. Вот почему опечаленная Лиразель вернулась в башню одна. Алверик же задержался, чтобы разбросать по сторонам все четыре камня.

И вот улетели ласточки, и безотрадные дни потянулись один за другим. И однажды Алверик повелел жене поклоняться святыням фриара, она же совсем позабыла, как это делается. И снова помянул Алверик про обольщения язычества. День выдался ясный; тополя стояли в золоте, и осины пламенели алым.

Тогда Лиразель отправилась в свою башню и открыла ларец, что сиял в утренних лучах прозрачным осенним светом, и взяла в руки свиток с руной короля Эльфландии, и прошла через высокий сводчатый зал, и вступила в другую башню, и поднялась по ступеням в детскую — и руна все время была при ней.

Принцесса провела в детской весь день: она играла с сыном, но ни на минуту не выпускала свитка из рук; и хотя порою веселилась она за игрой, однако во взгляде ее читалось странное спокойствие, не ускользнувшее от бдительных глаз изумленной Зирундерель. Когда же солнце опустилось совсем низко, Лиразель уложила дитя спать и, посерьезнев, присела рядом с малышом на край кровати, и принялась рассказывать детские сказки. Мудрая ведьма Зирундерель наблюдала; и несмотря на всю свою мудрость, могла только догадываться, что произойдет, и не знала, как предотвратить беду.

Перед закатом Лиразель поцеловала мальчика и развернула свиток эльфийского короля. Обида, а не что иное, заставила принцессу извлечь свиток из ларца, в котором хранился он; обида могла бы и позабыться, и Лиразель не развернула бы пергамента, если бы не держала его уже в руке, наготове. Отчасти досада, отчасти любопытство, отчасти прихоть, слишком пустая, чтобы дать ей определение, приковали взгляд Лиразель к словам эльфийского короля, к угольно-черным причудливым письменам.

И какая бы магия ни заключалась в руне, о которой я не умею поведать (ужасная магия, уж будьте уверены!), руна начертана была с любовью, что сильнее магии; и загадочные эти буквы сияли пламенем любви, что питал эльфийский король к своей дочери; и слились в этой могучей руне две силы, магия и любовь: величайшая из сил, что существуют за пределами границы сумерек, с величайшей из сил, что правят в ведомых нам полях. Даже если любовь Алверика и смогла бы удержать принцессу, рассчитывать ему пришлось бы только на любовь, не более, ибо руна эльфийского короля была не в пример могущественнее святынь фриара.

Едва Лиразель прочитала руну на пергаменте, как грезы Эльфландии хлынули через сумеречный предел. Явились те, что даже сегодня заставили бы клерка из Сити немедленно покинуть конторку и отправиться танцевать на берег моря; и те, что вынудили бы всех до одного служащих банка оставить открытыми настежь двери и сейфы и поспешить прочь, в зеленые луга, к вересковым холмам; и те, что в один миг превратили бы в поэта погруженного в свою коммерцию бизнесмена. То были могущественные грезы: эльфийский король призвал их силою своей волшебной руны. Лиразель сидела у окна с руною в руках, беспомощная среди буйного хоровода неуемных грез Эльфландии. А грезы бушевали и метались, пели и звали, все новые и новые являлись из-за сумеречных пределов, смыкаясь вокруг одного бедного рассудка; тело принцессы становилось все легче и легче. Ножки ее отчасти покоились на полу, отчасти парили над полом; Земля почти не удерживала Лиразель: так быстро становилась она созданием мечтаний и снов. Ни любовь принцессы к Земле, ни любовь детей Земли к ней более не имели власти удержать ее.