Оксана Демченко - Копье Вагузи [Litres, СИ]

– Как есть, изложу, – решил старик. – На двадцатый день от оного выр на горе свистнет, вновь явит себя у нашего очага. Юг нас сгубил, земли наши, долы и горы… и выров исконных извёл. Гоже ли югу ныне радоваться?

Я могла себе представить всё, так мне казалось. Но то, что здесь есть выры и они свистят на горе… Зачем? И как они живут без моря, без солёной воды? Видимо, мирно, раз их упоминают уважительно, без привычного ещё недавно для нас «гнилец». Я вздохнула и решилась рассказать всё. Как живем, что у нас творится в последний год и про вышивание – тоже.

Старик слушал внимательно, часто морщился от непонимания слов, просил повторить, уточнить. Наконец, кивнул, в синих глазах загорелся огонек приязни.

– Солнцу быть, – изрёк он с обычной своей неторопливой основательностью, оглядывая собравшихся. – Велик сей день. К очагу зову Ингу.

Вечером я знала о народе, к которому наверняка принадлежит и Ларна, достаточно много. И удивлялась тому, как люди и выры вели себя в ту войну. Определённо, мы не так уж сильно отличаемся, гнильцы везде водятся.

Кланд древности объявил войну мести. И старых в народе выров почти не осталось, чтобы её прекратить. Почти – именно так! Трое уцелевших жили на севере, вдали от моря. Видимо, они, перевалив столетний порог возраста, так и не растратили детского любопытства. Хотели увидеть снег и зиму, точно как капитан Эгра в сказке. Ушли на север. Выяснили: выры там могут выжить. Но, увы, зимой любоваться им не дано. Когда снег забеляет землю, здравый смысл и жажда выживания пересиливают любопытство. Выры начинают искать глубокое озеро, на дне которого и спят до весны… Старики проспали отравление моря и начало войны, ещё целых два лета они мирно жили там, куда беды не сразу докатились даже в виде слухов. Но, разобравшись в южных новостях, они пошли на юг. Спешно, насколько это возможно для них. Ведь пришлось перебираться через горы, где всегда холодно.

Самым старым и уважаемым среди здешних выров был Оша ар-Карса, вторым по возрасту – Тар ар-Нагга. Их почитал север, и они не просто шли к морю, но двигались в сопровождении довольно большого войска людей, намереваясь попытаться уговорить выров и усмирить развоевавшихся южан-людей. Те, кто сшил «карман», комкая канву и уродуя мир, кто погубил север, знали о походе. Знали, что с войском людей идут выры третьего возраста, мудрецы, коих подобает уважать и слушать беспрекословно! И не пощадили прихвостни кланда своих же – выров – затевая шитье. Хотя в числе вышивальщиков был родич старого ар-Нагга.

Выжившие на севере лишились лета и солнца. Синева небес для них лишь сказка, уже который век. Почти как для нас – снег. Но они смогли сохранить и память, и сам народ, и уклад жизни. Выры помогали строить первые дома, которые и теперь ещё целы. Те же выры спят в вечной зиме гор. По их собственному решению один из старых раз в год просыпается, свистит, сообщая о себе, и спускается в долину – когда здесь наступает настоящее лето. Людям живется трудно, сила выров бывает им очень полезна.

– Они так долго живут? – удивилась я.

Ночь уже укрыла горы, но мы снова ехали. Опять на быках, с прежним молодым проводником Олной, похожим на Ларну. Только теперь меня провожал еще и здешний князь, тот синеглазый старик. Он говорил на привычном мне наречии бойко и быстро изживал старые обороты, вслушиваясь в мою речь.

– Один выр умер. Мой прадед его помнил. Двое же поныне живы, почивают во льдах. Тепла мы не ведаем, тягостно вырам, дрёма одолевает их. Мы тоскуем изрядно, родные они нам. Мудрость сих старцев велика. Предрек Оша: ждите, люди, грядёт день. Явится с юга золотую иглу держащий. И синь возвернёт небесам. И солнце воссияет, и растопит льды. И лето пребудет с вами…

Я поёжилась. Меня одели с ног до головы на здешний лад. Шапку дали меховую, здоровенную, с ушами. Длинную шубу – смешное слово! Сапоги из толстой валяной шерсти, штаны, рубаху – всё шерстяное. Но даже теперь мне не жарко. Мы едем вверх по тропе. Снега всё больше, я понятия не имела, что он красив, даже ночью.

Чувствую себя нелепо. Стыдно мне самую малость. Мне много раз твердил Ким: не смей шить белыми нитками! Он имел ввиду пустоту нити и душевное безразличие, но не цвет… А я, неумеха, дошла до того, что именно цвета стала опасаться, всякой гнили его приписывала. Зря! Красива белизна, в ней сокрыто начало всего, так сказал синеглазый князь. Он замечательный – как Шрон, пожалуй. Рассудительный, неторопливый, в глазах колышется огонек затаенной смешинки, как снежинка случайная… Нет гнили в белизне. Я на рукавице держу снег – он сияет и переливается, ночью в нём спит свет и порой улыбается даже теперь, когда кругом тьма, а небо затянуто извечной серостью. Я гляжу и радуюсь. Вот синева явила себя. И следом зелень блеснула, и уже марник расцвел лиловым огоньком. Как хорошо…

– Отсель пешими пойдём, не взыщи, – развел руками старик.

По белому снегу мы заскрипели шагами, по снегу, на котором нет теней и потому даже следы на нем прячутся. Всё выше поднимались – и мне стало казаться, что тропа упирается в небо. И такое в душе родилось ликование… Не иду – лечу!

Синеглазый князь мне ещё внизу, в долине, сказал: первый раз снег увидишь – он поменяет тебе душу, к северу привяжет навсегда. Я и так привязана к северу. Но душа – он прав – наполнилась. Когда я так полна и спокойна, когда сомнения мои спят далеко внизу, укрытые туманом, я могу шить и выпарывать, как однажды Ким сказал – вдохновенно.

В самый тёмный час ночи мы вышли на край ледяного озера. Странно звать его берегом. Ведь воды-то нет! Снег и лед. Лед ещё интереснее снега! Олна разбросал сугроб, очистил полированную пластину ледяную… Поднес светильник, и она замерцала бликами и искрами. Сперва я любовалась, но после собрала ум в кулак – и заглянула за это сияние, во тьму его глубины. И увидела выров.

Тёмные тела в сплошной толще льда… Или в воде под ледяной коркой – я не знаю, отсюда не понять. Огромные выры, никак не мельче Шрома. Увы, они не умели шить. Но оба – я теперь это ощущаю, стоя рядом – немало сделали, чтобы север не сгинул окончательно. Чтобы смятая канва не сгнила и не распалась, как это случилось на юге.

– Все знают, что надо быть в домах? – ещё раз уточнила я у князя. – Канва расправится и мир переменится. Разбросает ваши долины – и не знаю, как далеко…

– Вестимо, – припомнил он свое любимое слово. – Огненный знак послан, ночь нам в подмогу. Все узрели и вняли.

Я улыбнулась и сняла рукавицы. Тронула канву, коснулась старого шитья. Как жалко выглядят эти гнилые нитки! Ненависть бессмысленная и ничтожная. Не белая она, а лишённая всякого цвета, пустая. Ненависть, замешанная на самовлюбленности, на ревности к уму и знаниям старых, на страхе перед переменами и боязни ответить за уже содеянное. Толстая, многослойная паутина сомнений… По сути она – всё тот же ларец, прячущий в себе свет души, губящий его, питающийся тем светом. Один и тот же вышивальщик затевал обе работы. И вторую я одолею гораздо проще. Ведь с первой уже справилась. Знаю его руку. Понимаю, как он укладывал стежки, что дёргал нити из чужих душ. Всё – сгинуло, нет более его самого, давшего шитью силу. И нет на юге слитной ненависти к вырам. Арагжа без них и не мыслит себя! Народ пустыни уважает и ценит ар-Рагов. Даже имя их соединил с названием своей земли. Нет и ответной злобы выров, мы учимся жить вместе, как соседи.