Грим - Судьба злодейки [СИ]

Снегопад на мгновенье замер, наверное, для того, чтобы дать ей возможность найти средь неисчислимых прочих одну — эта снежинка ей казалась ярче других. И ухватилась за нее взглядом, как за соломинку. Снег продолжал падать, но ее снежинка, странное дело, не опустилась на землю, а зависла над ней, проплыла параллельно сугробу и вдруг пропала, растворилась в воздухе. Тела она давно не чувствовала и дышать, кажется, перестала, а вселенную, белую-белую, спальню иль усыпальницу, вдруг наполнили райские краски, и какие-то африки, и поверх этих африк гарцующие голоса, и развалистые хали-гали, что привык наяривать по субботам одесский биндюжный бэнд. Белка, пока могла, держала в поле зренья обоих, пролазу и человека. Но вот горбатый переместился влево так, что поневоле пришлось выбирать из этих двух зрелищ одно. Белка заколебалась, какому отдать предпочтение, однако, сомненья ее были недолги.

Осталась женщина. Пролаза исчез.

Время весьма относительно. Оно более относительно, чем наше представление о нем. И даже более, чем наше представление об относительности. Вполне вероятно, что жизнь — это смерть с продолжением. Так же вполне — что все совершенно наоборот. Но мир, что секунду спустя приходит на смену нашему, скорее всего, существенно отличается от привычного нам. Быть может, в одном из миров мы все давно уже умерли, потому что забыли завести часы. В другом — где расстоянья в локтях, а время в лаптях — по истечении лаптей семидесяти пяти тебя зарывают вглубь на два локтя, не дожидаясь, когда помрешь. А в третьем расстояние и время одним лаптем мерили и так всё заплели, что смерть их теперь не найдет. В какой из них, из бесчисленных ступил горбатый, он и сам, скорее всего, не знал, ибо, проходя сквозь миры, ни целей, ни намерений не преследовал. Но был сенокосный июль — где-то там, за Окой, а снежинка, каплей скользнув с плеча, упала под клеверный стебель. Ах, моя матушка тоже всё клевер нюхала, когда носила меня. Барин Бугаев с молодой, немножко беременной барыней, прогуливался по проселку. Коляска поджидала их несколько впереди. Лить воды вниз, звенеть шмелями, тащить из почвы стебель в рост… Счастливыми предвкушениями наполняло позднее утро Полину Павловну, поднесшую клевер к лицу.

— Люди, Вострецов, не все идиоты. Но идиоты среди нас есть, — говорил август-ноябрь спустя Бугаев, перебрасываясь в подкидного с соседом, неудачливым Вострецовым, привезенным за двадцать верст — скрасить тяжелое ожидание да беспокойство прогнать: с часу на час ожидали первенца.

— Что это у вас фикус зачах? — спрашивал Вострецов.

— Начхали — он и зачах. Ходи, знай.

— У Покровки медведи пошаливают, шатун у Петруши Морозова корову задрал. Доводилось в Покровке бывать? Прошленький годочек мы там всё собирались и сибаритствовали.

— Что ж он, лютый?

— Лютый!

— Людоед?

— Людоед!

— Да что ж ты молчал столько времени, сибарит этакий! Собак!

Ружье! Сани! Ганнибала седлать!

— Полно тебе, барин, бесчинствовать, — пресекла охотничьи начинанья ключница. — Лучше пал бы пред образа ради разрешенья Полины Павловны.

— Вот, Вострецов. И что за напасть тебе — третий раз женится?

Охота к перемене жён? Ну-ну-ну, не трещи, старая. Вот разрешится — съездим. Будет ей медвежья полость на выезд. Ты закусывай, Вострецов. Ба-а, да ты слопал уже?

— Честь имею и челюсти быстры, — отвечал Вострецов, однако в пику ключнице охотничьей темы не оставлял. — Собак пропил! Из трехсот душ одна баба осталась. Так он теперь с ней на охоту ходит! И до того натаскал, что и рыщет, и стойку делает. Баба, пиль! Баба бросается.

Баба, пли! Баба палит. Вострецов, сам распределивший свое состояние меж рестораторами и шулерами, беззаветного сибаритства Морозова не одобрял.

— Девяточку, — подавал Бугаев, отсмеявшись. — Поди, поторопи-ка Евсеича, Карповна, что он там с зайцем туше а ля француз возится.

— Привечай, корми его, бесполезного… И кошка, гляди, у них под столом столуется.

— Не в масть и даже не в цвет. Разуй глаза, мазила. А что касается до полезности, то польза из него так и прет. Завален этой пользой по уши. Не так ли, Вострецов?

— Делай, баба, что барин велит, — сказал Вострецов, задумчиво принимая девятку пик. — Да накажи графинчик сменить. Графинчик, однако, сменить не успели, да и думать скоро забыли про Вострецова — топотня, беготня, возгласы, девки с полотенцами да тазами, младенца торжествующий вопль; он, помаявшись в одиночестве, прикорнул на диване в кабинете хозяина, твердо решив здесь задержаться — чай не прогонят на радостях до Рождества, тем более, что предрождественские морозы не благоприятствовали проживанию в его скудных радостями холостяцких покоях, да и дров только-только запасено, здесь же непрерывно топились все восемь печей, а морозы крепчали, да так запечатали окна, что они едва пропускали свет.

Однако меж Рождеством и Крещеньем, прямо под Новый год, разразилась оттепель, с подоконников потекло, сквозь стекла стал виден парк, и новорожденной Оленьке, матерью или кормилицей поднесенной к окну, доставляло огромное удовольствие заново узнавать мир, видеть и вспоминать — дерево, снег, белку, колесом перерождений связанную с ней, удивляться и радоваться белому свету, доверчиво и доподлинно зная, что Он — есть.