Оксана Демченко - Сын тумана

Аше смолкла, укуталась до глаз в шерстяную ткань. Хихикнула и шепотом пояснила: Кортэ назвал её красивой, велел кутаться, чтобы чужие люди не глядели и не зарились. «Зарились» – слово сложное, но маари старательно и без спешки выговорила его дважды на наречии западной Эндэры. Оллэ сразу согласился: надо кутаться, красивая, даже очень, и он гордится, что у сына тумана такая замечательная и надежная жена. Маари засопела, выпрямилась в седле, подражая манерам скучающей на важном приеме королевы, никак не менее того.

Стало тихо, только кони негромко звенели подковами, двигаясь шагом. Оллэ поглядел в небо, осторожно надеясь, что жена упрямейшего Кортэ может знать настоящую тайну Бога, наверняка тоже рыжего и потому – непобедимо несговорчивого… Если у Кортэ нагло попросить – «дай!» – ведь ни за что не выделит и стертой медной монетки! Впрочем, сам он, Оллэ, устроен не проще, на просьбы слабых и ленивых не отвечает, предпочитая делать вид, что не расслышал.

Над темным городом, затворившим ставни и задувшим свечи, небо сияло в полную силу всей громадой звездных огней. Тьма – неснашиваемый наряд вечности – была наилучшим фоном для драгоценного узора. И, если Аше права, ни тьма, ни звезды не помогают живущим в мире различить то, что важно душе: то ли башню северян, то ли великий столп огня праведности южан. Но это незримое – есть, оно наполнено соками могущества. Маари именуют его древом и, вероятно, они правы – не может быть каменным и мертвым то, что питает жизнь и пронизывает бессчетные миры.

– Хорошо, – с чувством сказал Оллэ. Он весьма давно не глядел в небо долго и внимательно, до головокружения. – Не пусто.

– Хорошо, – согласилась Аше.

– Теперь расскажу о друге и жене друга. Его хотели отравить, как Виона, в деле, как я понимаю, замешан тот самый Поу…

Оллэ говорил неторопливо, долго выбирал самые надежные слова незнакомого наречия – как кочки на болоте. Пробовал их, сомневался, снова начинал собирать в ряд иные, постепенно продвигаясь по тропе истории. Аше слушала внимательно и чутко, охотно подсказывала, щедро рассыпая разнообразные бусины новых слов для нанизывания на нитку повествования. Качала головой, отбраковывала негодные – и давала иные взамен. Дотошно выведывала, как звучало сказанное гостями дома Энрике на наречии Эндэры и как могло бы быть переведено на её язык, что имели в виду люди и что могло быть понято ложно. Слушала, нагнув голову и моргая, тексты, которые день за днем вынужденно записывал Энрике со слов жены, кое-как расшифровывая древнее наречие, забытое в нынешнем мире. Оказывается, оно хранилось вне его – и теперь вернулось, внедренное в сознание цыганки Лупе. Там древнему языку тесно и увы, знание погубляет, затеняет разум.

– Её ребенок плачет – она не слышит? – уточнила Аше, и тревожная складочка залегла меж бровей. – Плохо, далеко… Широкие крылья. Трудно издали увидеть то, что стало маленьким. Будет ребенок умирать один, без помощи – она вернется, она мать. Но делать так – плохо.

– Чего уж хорошего, – согласился Оллэ.

– Танец ей дан, умение ловить ветер? – уточнила Аше.

– И ей, и мужу. Они прежде танцевали вдвоем, очень красиво, – улыбнулся Оллэ.

– Хорошо, – решила маари, резко подхватила повод и огляделась, махнула рукой. – Туда! Мои воины помогут. Друг Ири дал мне воинов, учить. Будет сильный урок.

Кони помчались по пустому городу, прижимая уши и норовя обогнать грохот копыт, подстегивающий лучше кнута. Аше иногда истошно взвизгивала, лупила себя по бедру или добывала стилет и чертила сложные узоры в воздухе. На перекрестках дозорами стояли воины гвардии, но все, кажется, знали дикарку, ей кивали и даже кланялись, издали разобрав голос. Кони домчались до самой городской стены и вдоль каменной кладки, по узкой, как щель настороженного прищура, улочке, загрохотали в темный глухой тупик.

– Аше! – прогудел бас из дегтярного мрака.

Щелкнул кремень, загремел засов, старчески скрипнули петли ворот. Маари наконец-то натянула поводья, вскидывая коня на дыбы и восторженно хохоча в ненадежном, вставшем боком седле.

– Аше! – крикнула она в ответ на басовитый оклик.

Ворота распахнулись, несколько быстрых вспышек искр подожгли-таки трут, от него занялся фитилек – и, наконец, ровно засияла масляная лампада. Оллэ смог толком рассмотреть обветшалое строение с унылыми глазницами полуразрушенных оконных переплетов, забитых мусором и занавешенных дерюгой. Второй сарай, привалившийся к городской стене, был еще старше и чернее, из его кривоватой пасти торчало недожеванным клоком сено. Посреди двора, прямо под высокой крышей звездного неба, отдыхали на деревянных настилах люди. Все – молодые, крепкие, в одинаковых грязно-бурых широких штанах и длинных рубахах, подпоясанных обрывками веревок.

Аше прыгнула из седла, выхватила у спутника свое копье и воинственно завизжала, норовя проткнуть самую яркую звезду. Рослый детина, ладонью обнимающий масляный светильник, умилился и даже, кажется, прослезился.

– Навестила, а мы-то печалились, думали, долго не появишься.

– У вас тут оригинальное общество, – отметил Оллэ, отдав повод столь же огромному мужику в ветхой рубахе, заштопанной опрятно и старательно, почти нарядной от пестроты заплат. – Для нищих вы слишком здоровы, бедны и добры.

– Вы прибыли в обитель Идущих в тумане, – охотно сообщил обладатель единственной на весь двор лампады. Почесал затылок. – Вообще-то настоятель переименовывает нас по три раза на дню, так что запоминать не обязательно. Патор пока что не соизволил снизойти до нас, грешных, и признать общину – орденом… Уж мы каялись, уж мы постились, плоть умерщвляли, – выдохнул великан и гулко ударил себя свободной рукой в грудь. – Увы нам… Аше, птаха, садись тут, сейчас принесу дров. Замерзла?

– Нет, идем туда, сразу, – Аше показала на стену. – Надо помогать. Край держать, я научу.

– Да ты уже учила, чего сложного, стой да глаза лупи, – улыбнулся говорливый служитель.

Оллэ молча слушал и старательно прятал удивление. Столь нищего и убогого ордена воинствующих служителей Башни он прежде не мог и вообразить. Обыкновенно черные или багряные – а те и другие наделены примерно равной властью – внятно провозглашали обеты бедности, смирения, воздержания, молитвенного подвига и многие иные, в сложности и важности подобные перечисленным. Но земли близ стен обителей подозрительно быстро переходили во владение скромных братьев, а лица этих самых братьев, питающихся водою и черствым хлебом, не вытягивались, а наоборот – округлялись, даже лоснились жиром. И только в одной обители, оказывается, скопилась сплошная святость – не иначе, именно потому патор и опасался признавать рассадник столь ретивого служения.