Оксана Демченко - Сын тумана

– Я никогда не звал ветер, – насторожился Энрике. – Лупе тоже танцевала не для призыва. Только раз, когда нас просил Ноттэ, мы исполняли…

– Делай, что надо, а не что умеешь, – посоветовал Оллэ. Вздохнул и добавил, кривовато усмехаясь: – Я сам однажды попробовал ограничиться посильным… и потерял все.

– Тут сердце, – Аше скользнула вплотную к Энрике и распорола ножом рясу на его груди, ткнула окровавленным пальцем в кожу, снова густо намазала всю ладонь, собрав остатки содержимого серебряной плошки, быстро рисуя на груди и опасливо, часто поглядывая в сторону круга. – Скажи ему: когда будет одно сердце и одно дыхание для них двоих, тогда хорошо. Еще скажи: время утекает. Когда все вытечет, круг ссохнется. Пусть не думает, люди берега много думают, теряют время, теряют себя. Там, – Аше махнула в сторону круга, – его свет, его ветер и его жизнь. Здесь для него пусто.

Энрике выслушал перевод, неотрывно глядя в круг, на фигуру жены, полускрытую в невесть откуда взявшемся тумане. Служитель снял пояс с оружием и бросил под ноги, едва ли до конца сознавая свои действия. Стащил рубаху и провел гребнями пальцев по волосам, отбрасывая пряди назад. Руки продолжили движение, вскидываясь крыльями и замирая. В темных глазах билось и дрожало серебро того мшистого света, какой сам Оллэ еще помнил по пребыванию в круге, но уже не мог различить. Нэрриха теперь осталось лишь подхватить оружие, чтобы не мешало танцу, не вынудило Энрике некстати споткнуться. Оллэ отошел в сторону, пятясь и глядя на Энрике, и ощущая обещанную пустоту в себе, однажды не исполнившем должного.

Он, нэрриха Оллэ, всего лишь поджег корабль и остался на палубе… Он слукавил, прекрасно зная: для сына ветра нет окончательной смерти, игра в закон людей его обманет, как он обманывает эту игру. Он после раз за разом хоронил прошлое, воздвигая памятники воспоминаний – и отказывался видеть в новых знакомых настоящих друзей, единомышленников, равных. Прошлое стало пеплом, и даже сам молодой Оллэ – тот, кто прожил счастливую жизнь и сгорел в погребальном огне – не вернулся в мир… Явилась лишь бледная тень. Так для постаревшего враз сына шторма не нашлось ничего, кроме смерти и пустоты, кроме тусклой отрешенной мудрости, видящей в мире – жалкий балаган кукольника.

Энрике начал осторожно, хмурясь и вслушиваясь, выщелкивать ритм сердца. Ему было тяжело одному в вязкой глухой ночи. В пустоте непонимания и сомнений…

Рядом шевельнулось что-то большое. Оллэ с трудом оторвался от наблюдения за Энрике, подозревая, что один из коней отвязался и пришел к кругу. Но это оказался Лало, человечище, по недосмотру вылепленный богами из теста, замешанного на двух, а то и трех смертных. Позже высшие опамятовались: ума вложили совсем невеликую толику, зато сердце оставили настоящее – большое. И теперь Лало, воин-недоучка в тесноватой штопанной рясе, ничего сложного не удумал. Он напрягся немножко – и приволок бревно. Бухнул его наземь, сел и прикрыл глаза. При этом Лало имел исключительно строгий и серьезный вид. Он слушал ритм, кивал, хмурился. Постепенно вникал, похлопывая большими ладонями по коленям.

Аше дернула нэрриха за руку и возмущенно потребовала, чтобы «человек-гора» ушел, звать ветер должен только тот, кто поместил свое сердце в круг. Оллэ отмахнулся, сел на бревно и тоже стал хлопать, неуверенно нащупывая ломающийся, сложный ритм. Маари некоторое время шипела и ругалась, дважды пробовала угрожать Лало копьем, даже тыкала великана в спину – но тот не обращал внимания, хмурясь, хлопал все громче, теперь уже ладонью об ладонь, с приличного замаха, звонко. Аше бушевала, втолковывала на ломанном наречии Эндэры, что стоять близ края нельзя, что может затянуть, а «человек-гора» не колдун, не посвященный и даже не её воин…

Энрике слышал голоса и хлопки, и теперь он двигался более уверенно. Ветер, ощутимый лишь для него, раздувал волосы от лица… Оллэ наконец поймал, следом за сэрвэдом, ритм и тоже стал хлопать громче. Он уступил Лало главную тему и отслеживал более редкий, вторичный пульс. Аше резко смолкла, отчаявшись хоть кого-то вразумить, села на то же бревно… и стала хлопать, скаля зубы, притопывая и привизгивая, когда ритм ей особенно удавался.

Энрике обрел уверенность, отстучал длинную дробь в пыли и провернулся, словно наматывая на себя незримый канат – с отчётливым и немалым усилием. На испачканном кровью лице проступил пот, голые плечи лоснились.

Звучный бас Лало загудел, широким звучанием потёк в ночь, и Оллэ показалось, что даже звезды вздрогнули, хотя простодушный великан всего лишь выводил, вкладывая душу, наивную, бесконечно старую, всякому известную песню долин северной Эндэры. Он пел о том, как созрел виноград, как лоза склонилась и сохнет под палящим солнцем, как сладость её копится, ждет поры, чтобы быть собранной, выжатой, похороненной в недрах склепа и возрожденной в темной крови вина…

Время едва сочилось, на щеках и лбу сохла короста крови от знака, нарисованного Аше. Кожу щипало, стягивало. Пульс грохотал в висках, мешая уловить ритм, даже низкий бас Лало гудел словно бы издали, но Оллэ упрямо подпевал, чувствуя себя непривычно – слабым человеком, не способным ничего изменить, не наделенным особенным даром. Он был подчинен обстоятельствам и в то же время готов с ними спорить, не думая о цене.

Энрике двигался все ближе к кругу неведомого, но сын шторма лишь угадывал это. Его самого слишком полно забрал танец, так полно – что мир вокруг изменился. Оллэ слепо щурился, вдыхал стоялый туман, с усилием сводил ладони в вязком воздухе, похожем на масло… и почти не верил, что хлопок ладоней создает звук.

Два мира не желали соприкасаться. Цепочка фигур, подобных каменным столпам, воздвигла непреодолимую стену, воистину отделяющую жизнь от смерти, и Оллэ с ужасом сознавал себя – мертвым. Тьма заливала глаза, лезла в горло, поднималась все выше, овладевая миром. И это было – безнадежно, окончательно, невозвратно… Как мог Энрике продолжать дышать и двигаться, надеяться и звать? Всего этого Оллэ не понимал, стараясь исполнить малое и посильное: подпевать, давясь удушающей тряпкой тумана. Хлопать в ладоши и даже стучать башмаками, почти теряя равновесие.

Вал мрака вырос до небес, подмял все и вся… и лопнул, разрушенный собственной громадностью. Мрак потёк вниз, опрокинутая чаша утра блеснула розовой кромкой и стала проявляться ярче, полнее. Заиграл золотой вязью узор облаков на её донышке. Жемчужные искры птичьих крыльев нарисовали надежду.

Оллэ выпил свежий настой росы на сотне трав и дюжине вялых, замерзших цветков… И мешком свалился с бревна. Раздавленное валом тьмы тело наверняка не сохранило ни единой целой кости. Тускло, остатками сознания, сын шторма отметил – вот Аше. Правда, видны только ноги маари, они топчутся и занимают полмира. Дикарка уцелела под гнетом тьмы, она вроде бы и не устала: визжит и прыгает, размахивает своим копьем, усыпанным росой самоцветов.