Елена Хаецкая - Здесь был Баранов

Голос у Баранова глухой, ломкий, петь он никогда особенно не умел. Единственный раз он попал на сцену, когда девочки решили инсценировать песню «Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала». По замыслу режиссера, на роль красноармейца требовался воспитанник, максимально приближенный к деревенскому типажу. «Мне нужен тупица!» – вдохновенно ерошил волосы режиссер. Среди сюковцев таковым был только Дима. Его обрядили в шинель с «разговорами» и велели пропеть только одну фразу: «Не скулите вы по мне, ради бога». Что он и сделал, от волнения забыл мотив и после концерта получил устный выговор.

Сейчас же, когда его никто не слышал, Дима расслабился и выводил по-приютски слезливо:

– Эй, – позвал кто-то со двора.

Дима открыл глаза и, увидев в дверном проеме две фигуры, покраснел.

– Иди-ка сюда, – велел голос.

Дима нехотя вылез из комнатушки. Оказалось, что его пением наслаждались двое: Север и сам Спурий Воконий.

– Что это ты тут распеваешь? – спросил Воконий.

– Так… родина вспомнилась, – уклончиво ответил Дима. – Разве петь нельзя? Многие поют…

– Что ты пел о «тиранах»?

Вот черт, мелькнула мысль. «Тиран» – греческое слово. Вслух же Дима произнес как можно небрежнее:

– Ничего особенного…

– Переведи, – приказал Воконий.

Запинаясь, Баранов честно перевел свою песнь, стараясь сохранить все особенности стиля. По мере того, как он углублялся в перевод, Воконий все больше темнел лицом.

– «Ничего особенного»? – спросил он зловеще. – И это ты называешь «ничего особенного»?

– А что? – удивился Дима.

Воконий ударил его по лицу.

– Поешь подстрекательские песни? Какие это «тираны»? О чем это, а?

– Да ни о чем, – ответил Дима, утираясь. – Это национальные песни моего народа. Мы их на праздниках поем, прямо на улицах…

– И как относятся к этому ваши правители? – спросил Воконий, словно не решаясь поверить столь чудовищной лжи.

– Положительно относятся, конечно. Они стоят на трибуне, когда мы проходим мимо с этими песнями, и машут нам рукой.

– Тираны одобряют подобные песни? – Воконий, видимо, желал дать завравшемуся новобранцу последний шанс оправдаться.

– Какие еще тираны? – в свою очередь переспросил Дима. – У нас давно нет никаких тиранов.

– Тогда зачем вам такие песни?

Дима пожал плечами. Он никогда не задавался подобными вопросами.

– Ты лгун и подстрекатель, – сказал Воконий. – И к тому же наглец. Иди за мной.

Дима повиновался, бросив через плечо взгляд на Севера, и ему показалось, что римлянина забавляет вся эта история.

Воконий привел Диму в маленький внутренний дворик за кухней и призвал Мосхида.

– В колодки [22]его на всю ночь, – распорядился Воконий, после чего удалился. Баранов остался стоять с полуоткрытым ртом. Мосхид толкнул его.

– Ты что, заснул? – спросил грек без всякого сострадания. – Не знаю уж, что ты там натворил, но спать тебе сегодня не придется.

Ночь действительно оказалась трудной для Баранова, но главное – слишком долгой. У него ломило кости, и с каждой минутой эти колодки становились все более и более невыносимыми. Соблазн заорать был очень велик, но что-то продолжало удерживать его.

Потом он почувствовал чье-то присутствие. Дима поднял голову, но никого не увидел. Стояли сзади.

– Кто здесь? – спросил он сипло.

– А ты ничего – крепкий, новобранец, – отозвался тихий голос. – Ничего, недолго осталось. Скоро рассвет.

– Север, это ты?

Невидимый собеседник негромко рассмеялся:

– Конечно.

Север обошел Баранова кругом, присел рядом на корточки и вытащил флягу.

– Пей, – сказал он, пристально поглядев на него в полумраке.

Дима, задыхаясь, выпил почти всю воду, вытер подбородок о плечо и с трудом перевел дыхание.

– Эти чертовы колодки… Я больше не могу.

– Послушай, варвар, если ты еще терпишь, значит, ты можешь еще терпеть, – назидательно произнес Север. – Наши испытания, как правило, соразмерны нашим возможностям.

Дима молчал, размышляя над этим афоризмом. Север добавил:

– Считай, что легко отделался. Через пять дней фламин Юпитера дает игры. Если бы не это, тебе бы не поздоровилось за такое наглое вранье.

– Я не врал, – угрюмо сказал Баранов.

Север опять рассмеялся.

– Это насчет тиранов-то? Так я и поверил! – Он поднялся на ноги и добавил: – Ты единственный из всех новобранцев не мучаешься от нашего режима… А я знал ребят, которых это убило за несколько дней.

Север повернулся и неторопливо пошел прочь.

Дима ошеломленно смотрел ему вслед. И тут до него вдруг дошел смысл сказанного: через пять дней игры. Если за то время в интернате не найдут способа вытащить его назад, в XXII век, то вполне возможно, что это уже не понадобится. Он будет убит на потеху гераклейской толпы.

Дима Баранов медленно снимал с себя мишурно-роскошное одеяние, предназначенное для торжественного шествия гладиаторов вокруг арены, и надевал боевые доспехи. Он затянул потуже пояс, провел руками в ремнях по коротко стриженым волосам, тронул пальцем острие меча – настоящего, не деревянного, который Дима получил только перед выходом на арену. Диме предстояло сражаться вне жребия с победителем первой пары, и он заранее знал, что это будет Север.

Устроитель торжеств что-то сказал сидевшему рядом с ним юноше, тот кивнул, встал и прокричал на весь амфитеатр какое-то сообщение, поднявшее бурю восторга. Дима не вслушивался, занятый своими мыслями, и потому удивился, когда Север и его противник, Сириец, бросили свои щиты.

– Чего это они? – спросил он у лорария. [23]

– Объявили сражение без щитов, – пояснил лорарий, – чтоб интересней было.

Вадим уселся на пол, скрестив ноги, и начал ждать. Перед выходом на арену Сириец замешкался. Дима понял это по негодующим воплям зрителей и крику боли: выгоняя Сирийца сражаться, служитель ткнул его в спину горящим факелом. Дима все еще не верил, что это происходит именно с ним и у него на глазах. Вокруг разговаривали, смеялись. С арены доносился лязг металла. Гудели голоса, как на футбольном матче. Потом все дружно заорали. И вдруг Дима снова увидел Сирийца. Лорарий, обвязав его веревкой под мышками, тащил его по песку, вялого, с болтающимися руками. Вадим вдруг ощутил, как пронзительная игла вошла в грудь, и от этой невидимой иглы, от груди к животу, пополз ужас. Баранова затошнило. Он склонился лбом к коленям, боясь, что его вырвет прямо здесь, на глазах у товарищей и служителей арены. Но тут в голову пришло спасительное воспоминание: он с утра ничего не ел, так что тошнить вроде как нечем. И эта дурацкая мысль вернула нормальное самочувствие.