Кира Соловьёва - Небесные корабли (СИ)

где сплелись воедино - реки;

а вот здесь, по длине тракта,

нет ни зверя, ни человека.

Я иду в тишине света,

я - рожденный в пылу злости.

Там, где ярко цветет - лето;

но лежат под землей кости.

Эльва накрыл струны запястьем и замолчал.

- Это ведь не все, - укоризненно протянул хозяин гитары. - Спел бы до конца, чего тебе стоит?

- Голоса, - улыбнулся некромант. - Это стоит мне голоса. Сам же слышал - у меня с ним не очень.

- Почему? Нормальный голос, просто слабоватый.

- Вот именно, - вмешалась высокая, стройная девушка - совсем юная, младше некроманта на все восемь, если не десять, лет. - Я не буду решать за остальных, но лично мне интересно, чем закончилась твоя история.

Парень мысленно сделал себе пометку на будущее: имперцам знакома речь клана Найэт. Чудесно, что он выбрал не балладу о Старом Герцогстве, а нейтральную сказку о короле-страже.

- Ну давай, не томи, - Эльву ткнули локтем под бок. - Раз уж начал - заканчивай, или я эту гитару об твою башку разобью.

- Жестоко, - поморщился некромант. - Но действенно. Башку-то мне жалко.

И он снова прикоснулся к прохладным, радостно отозвавшимся на человеческую нежность струнам. Посидел, освежая в памяти третий фрагмент песни:

- Вот по морю бегут - волны,

и срываются с них - брызги.

Я стою в глубине шторма,

как стоял в глубине смысла.

И глядит на меня - море,

да очами седых дельфинов.

На того, кто рожден - в горе,

на того, кто рожден сильным.

А враги мои - здесь, рядом;

не уплыли на старой лодке.

И глядят - но пустым взглядом,

от которого мало толку.

Мотив снова поменялся, стал медленнее и как будто печальнее.

- Я приду на могилу братьев,

где лежат они - все вместе;

принесу дорогое платье

тихой грусти - своей невесте.

Обниму ее стан хрупкий

да шепну, что люблю - на ухо;

и обмякнут мои руки,

и не станет совсем - слуха.

Заберет меня мир - в землю,

загорится трава - алым.

Я рожден был - зачем? - верным,

для защиты людей - слабых.

Отдохну, полежу немного

на подушке из их праха.

Помолюсь своему Богу -

помолюсь своему страху.

И вернусь - да пойду повсюду,

где цветут, как огонь, маки.

Только там, где опять - буду,

небо станет дождем - плакать.

**

Заснеженные горные склоны, отвесные и ослепительно светлые, раскинулись перед путником, словно корона, венчающая мир. Любой бы на его месте уже сорвался в одну из бесчисленных пропастей, но он - держался и действовал спокойно, хладнокровно, расчетливо. Он родился в глубине этих гор, воспитывался в глубине этих гор и помнил каждую трещину в камнях, каждое ущелье, каждую долину. Вдали, гремя раскатами грома, несла свои воды на восток единственная имперская река - эльфы прозвали ее Акут и часто спускались к бурному бирюзовому потоку, чтобы полюбоваться дикой стихией. Часто - но лишь до того, как император вычеркнул их народ из списка Разумных Рас, и люди пошли войной на остроухих жителей Южного Хребта.

По мнению путника, люди были безмозглыми кретинами. Он вообще предпочитал не возвышать никого в своих помыслах - ни смертных, ни бессмертных, ни условно живых. И редко обсуждал это хоть с кем-нибудь, потому что любил одиночество.

Но теперь на смену старому времени пришло новое. Пришло время мертвецов, когда прошлое забывается, а будущее расплывается набором темных, мутных, он бы даже заявил - грязных пятен, и значение имеет лишь настоящее. Когда погибшие в сражениях существа вынуждены напомнить о себе тем, кому повезло выжить.

Южный Хребет поглотил немало самоуверенных личностей, причем поглотил бесследно, не оставив на поверхности даже костей. Ему надо было прокормить своих отпрысков, верных и вечных, призванных стеречь острые пики и редкие деревца, искореженные ветром и непогодой. Ему надо было отвергнуть все лишнее, чтобы избавиться от навязчивого внимания живых племен. И он справился со своей задачей - он, пугающий снежный великан, пронизанный нитками пещер и туннелей, накрытый мягким, холодным одеялом, до конца веков предоставленный тишине.

И только одна могила - с обледеневшим черным надгробием, где чья-то умелая рука высекла несколько изящных, чуть сползающих влево символов - "YARIE-TEALLE", - прикорнула среди его владений. Путник остановился, преклонил колено и безо всякого определенного выражения прошептал:

- Они снова начинают искать.

Могила безмолвствовала, но тот, кто безнаказанно шастал по горам, уже привык докладывать о своих наблюдениях пустоте - порой до боли, до запертого в груди плача надеясь, что она отзовется.

Впрочем, сегодня он был не в настроении жаловаться.

Он преодолел весь этот опасный путь только для того, чтобы глухо, на грани звериного рыка, дать клятву:

- Я убью всех, кто посмеет тебя потревожить.

Хлопанье крыльев донеслось, кажется, с юга, и путник торопливо бросился прочь, ступая на обнаженные участки мертвой травы и стараясь не прикасаться к снегу. Нырнул под широкий каменный карниз, ничуть не опасаясь, что злокозненные горы расстанутся с ним ради убийства незваного гостя, и затих. Даже дышать перестал, хотя легкие тут же взбунтовались против такого небрежного отношения.

Зеленый, похожий на ящерицу дракон проскользнул мимо, едва не задев надгробие хвостом. Путник стиснул зубы, испытывая желание выйти и размазать небесную тварь тонким слоем по краю ближайшего обрыва, но все-таки сдержался. Вытерпел. Нет, ему нельзя себя обнаруживать.

Еще слишком рано.

Он закутался в длинный, тяжелый плащ, разглядывая безоблачное голубое небо. Отбросил капюшон, подставляя солнцу лицо. Взъерошенные русые волосы, коротко и неаккуратно остриженные, заблестели под рассеянными лучами, а жутковатые белесые глаза - глаза призрака, а не человека, - вспыхнули расплавленным золотом. Вспыхнули и тут же погасли, пряча магию заклинателя глубоко внутри - так глубоко, чтобы никто не смог ее отыскать.

Отдохнув, путник отряхнулся, хлебнул сладкого эльфийского эля из фляги и побрел назад, туда, откуда пришел. Ветер услужливо заметал его следы, а Южный Хребет забыл о своих собственных правилах и горестно, тоскливо подвывал, умоляя гостя не уходить. Но тому было без разницы, что чувствуют горы. Самому бы что-нибудь ощутить, и неважно, что - старательно изображаемую ярость, обиду или веселье. Он так отвык от всего яркого, теплого и шумного, что постаревшим сердцем завладело тягучее, мерзкое ничто - хотя вряд ли путник мог постареть.

К вечеру он пересек границу деревни, поздоровался со стражниками, стерегущими деревянные ворота. На частоколе болтались, позвякивая друг о друга, разномастные котелки, горшки и глиняные вазы, а кое-где - и простые чашки, не обремененные ни росписью, ни поверхностной резьбой. Все жители деревни довольствовались теми дешевыми предметами, что путник сумел достать, не привлекая к себе внимания.