Андрей Рейман - Тени над Эрдеросом. Рука со шрамом (СИ)

- Наслаждайся, - бросил он и стремительно затопал прочь.

- Будь ты проклят, скотина! - Закричала ему вслед Эннамаэль, роняя слезы от бессильной ярости и нестерпимой обиды. Того количества порошка, которое ей продали за такие деньги, не хватит и один раз как следует заправиться. И вдруг в ее голове ожил голос Йорвина, который говорил: «Ты так и будешь всю бесконечность существовать, от случая к случаю зарабатывая крохотные деньги, а затем просаживать их на дурманящие порошки. Набираться до беспамятства, а когда дурман сойдет, и ты окажешься одна в пустой комнате среди мусора и собственных испражнений, будешь искать новые способы добыть заветный наркотик, и все повторится снова, а потом еще и еще и так до бесконечности. До тех пор, пока дурман не заменит тебе хлеб, а удовольствие от этой дряни не растворится как лед в кипятке, оставив после себя только пустоту и боль».

Эннамаэль упала на кровать лицом в подушку и заревела. Ей было очень больно не столько оттого, что ее подлейшим образом обманули, сколько оттого, что Йорвин, говоря о ее будущем, был абсолютно прав. И, несмотря на все свои странности, он был единственным за многоие сотни лет, кто действительно, искренне желал ей добра.

Задыхаясь от нестерпимой досады, Эннамаэль лупила кулаком подушку, не прекращая промакивать ее слезами. Она даже не заметила, что свеча, стоявшая на тумбочке около кровати, перестала освещать пространство вокруг, а затем веселый огонек и вовсе куда-то пропал, погрузив комнату в кромешную тьму. То же самое случилось и внизу, где за костями, картами и выпивкой отдыхал от будничных проблем простой рабочий люд. Плавно, но стремительно все светильники погасли, и все помещение погрузилось во тьму. Тьма была настолько беспросветная, что даже тот, кто неплохо видит в ночном мраке, не смог бы ничего увидеть дальше своего носа. В корчме мгновенно началась паника, гвалт и гомон. Перепуганный народ стремился удрать от наваждения, по ходу опрокидывая столы, сбивая с ног и затаптывая друг друга. Обезумевшие люди ломали и крушили на своем пути все, лишь бы добраться дотуда, где, как им казалось, была дверь из проклятого трактира.

Эннамаэль, услышав гвалт внизу, оторвала заплаканное лицо от мокрой подушки, и поняла, что натворила. Тут же, как по приказу, черная мгла рассеялась, свечка на тумбочке вновь осветила маленькую комнатушку своим скромным светом. Свет вернулся и в кабаке. Желудь осторожно вылез из под стойки и с ужасом огляделся. Весь пол был завален обломками мебели, битой посудой, остатками еды и выпивки. Весь народ разбежался, кроме тех, кто был задавлен или затоптан. Три тела, красных от крови лежали на полу, не подавая признаков жизни. Еще несколько человек корчились и стонали, лежа с перебитыми конечностями, пробитыми головами и переломанными ребрами. Голова Желудя от щек до лысой макушки сделалась пунцовой. Он знал, с кого спросить за это.

Кейн плюхнулся на соломенный лежак своей камеры, и только в этот момент понял, как вымотался. Мгновенно все конечности налились свинцом, веки сами собой начали склеиваться. Но не успел стихнуть отзвук лязгающих замков, как дверь в темницу снова была потревожена. Двое городских стражников в синей форме, с яйцевидными шлемами тащили обмякшее тело с мешком на голове. Кейн приоткрыл фиолетовый глаз и заметил, что тело с мешком на голове имеет мохнатый хвост. Сон мгновенно как рукой сняло.

Стражники открыли пустующую камеру напротив Кейна и швырнули тело внутрь, предвартельно сняв с головы мешок. Кейн узнал Юрки. Тот лежал, не подавая принаков жизни, и Кейн смачно выругался. Стражники громко хлопнули железной дверью и залязгали замком.

Вдруг, в темном углу темницы, в крайней камере напротив Кейна раздались шорохи. Кейн любопытства ради придвинулся к решетке посмотреть. В крайней камере на другом конце каземата через щель в решетке просунулась маленькая, но лохматая голова. Увидев, что на него смотрят, узник расплылся в широкой улыбке, демонстриря отсутствие половины зубов.

- О, компания! - воскликнул он и засмеялся, - Уж три дня тут ни души, окромя мышей. Я чуть со скуки не помре! Я Кампо, а тебя как звать?

- Кейном, - ответил горбун.

- Кейн? - зашевелил бровями Кампо. - Погоди-ка, я тебя знаю, ты гробовщик кладбищенский, - Кейн кивнул. - Как же тебя сюда угораздило-то? За что же ж?

- Подружился не с теми, - сухо ответил Кейн. - А ты что напорол?

- Я-то? Да бродяга я, вот и угодил сюды. Хотя, честно если - вор я. Жрать нече, вот и спер. Посадили на месяц. Отсидел, вышел. Опять жрать нече, опять упер - посадили опять. На полгода топереча. За редедив. Через три седьмицы выйду.

- И опять красть? - хмыкнул Кейн. - Не пробовал ремеслом заняться?

- Не, ремесло - это не мое. Я пыталси, так что знаю. И сапожником быть пробовал, и плотником, и кожевником, и много кем еще. Только кривые у меня руки. Ни чертика не вышло. Все мастера меня взашей выгоняли. Вот так и бродягой стал. Потом тута очутилси. И знашь, в целом я доволен. Кормить - кормют, поить - поют, парашу меняют. Чего-то дельного не требуют. Зимой - снег чистию, летом - травку вокруг казарм щипаю. Истекет срок - и да, опять красть. А как же иначе ж? Как-то жить, да надо ж. Кому как. Кто за лошадьми убират, кто гробы сколачиват, а я вот эдак. Украл, поел - в тюрьму. Украл, поел - в тюрьму.

- Сомнительная романтика, - покачал головой Кейн. - А ты не боишься, что тебя на третий раз так не пожалеют? Башку отрубят, и дело с концом.

- Нет. Вот эдак точно не будет. Граф указал, чтоб убивство ток за убивство полагалоси. За присвоение чужого - лишение собственного. Кому нече отдать - плотют свободой. Так-то. Посему мне ничего не грозит, покуда граф жив, доброго ему здоровица.

- К несчастью, его светлейшество недавно приставился, - сказал Кейн. - Так что не знаю, стоит ли в третий раз испытывать судьбу. Я бы не стал.

- Ты не шуткуешь, друг? - побледнел Кампо. Кейн отрицательно помотал головой. - Ой, плохо. Плохо. Плохо - плохо. Знаешь, что-то мне нехорошо стало, я пожалуй, полежу. - Кампо вытащил свою голову из решетки и скрылся из виду, ничем больше не выдавая своего присутствия, лишь изредка шмыгая носом.

Прошло какое-то время, и морферим зашевелился. Юрки сипло засопел, поднялся на четвереньки и привалился к стене, болезненно схватившись за левую ногу. Ему неплохо досталось от стражников. Один глаз заплыл, сломанное ухо обвисло тряпкой, а раненная нога оставляла на полу кровавые полосы. Увидев Кейна, Юрки нисколько не удивился.

- Ты здесь, - констатировал он. - Значит, мы потерпели поражение.

- Сплюнь, лохматый, - парировал Кейн. - Я сделал то, зачем пришел. Но как тебя угораздило им попасться?

- Черные двуноги неплохо стреляют, - судорожно схватился Юрки за раненную ногу. Арбалетный болт попал в бедро и только чудом не задел кость. Юрки оторвал кусок от своей штанины и стянул рану давящей повязкой. - Они подстрелили меня на крыше. Я свалился со второго яруса, и как раз подоспели эти. Синие. Накинули сеть, протащили несколько улиц по земле, затем накинулись с дубинами и бить стали. Потом по голове стукнули, и я уснул. Проснулся здесь. И знаешь, что было больнее всего? Никогда не видел, чтобы кто-то веселился так, как те воины, которые побивали меня дубинами. Я краем глаза успел заметить, сколько радости было на их мордах. Они бы с удовольствием забили меня до смерти, если бы черные не осадили их. Теперь я понял, почему мой народ ненавидит лысых двуногов. Отец с сестрой всю жизнь твердили, что мы на вас наговариваем. Что не так страшен леший, как его рисуют. Но я здесь видел гораздо больше, чем слышал там. Люди - худшие из тварей, что бродят по земле. Их тлетворное влияние разлагает все, к чему они приближаются. Пока лысошкуры не появились в Яаскелайнен, все было славно. Мой народ любил друг друга, хранил заветы, чтил предков. А как в наше селение привели людей - все то незыблемое, что веками двигало мой народ вперед, было опорочено и растоптано. Мой брат пытался выжить меня и убил моих родителей. И такое же мерзкое отношение я вижу здесь каждодневно. Даже не к тем, кто не люди, об этом я молчу. Даже друг друга они готовы мучить и убивать потехи ради. Не будь я обязан Йорву жизнью - лапы моей бы здесь не было.