Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Этот человек представлялся загадкой, парадоксом, одновременно обманчивым и достойным осуждения. Но потом Эсменет осознала: ведь он же кжинета, человек из касты знати. Сутенты, люди низших каст, такие, как они с Ахкеймионом, боятся всего на свете: других, себя, зимы, лета, голода, засухи и так далее. Сарцелл же боится только конкретных вещей: что такой-то и такой-то скажут то-то и то-то, что из-за дождя придется отложить охоту, и тому подобное. И она поняла, что в этом корень всех различий. Ахкеймион, возможно, не менее темпераментен, чем Сарцелл, но страх делает его гнев горьким, порождает обиду и злопамятность. Есть в нем и гордость, но из-за страха она порождает скорее отчаяние, чем уверенность в себе, и уж конечно, гордость эта не терпит, когда ей перечат.

Благодаря своей касте Сарцелл ощущал себя в безопасности, и поэтому, в отличие от бедняков, не делал страх основой всех своих страстей. В результате он обладал несокрушимой самоуверенностью. Он чувствовал. Действовал. Решал. Судил. Страх ошибиться, столь характерный для Ахкеймиона, для Кутия Сарцелла попросту не существовал. Ахкеймион не ведал ответов, Сарцелл же не ведал вопросов. Может ли существовать уверенность тверже этой?

Эсменет не учла последствий своих раздумий. Вслед за пониманием Сарцелла пришло тревожащее чувство близости. Когда из его вопросов, его болтовни, даже из того, как он занимался любовью, стало очевидно, что Сарцеллу нужно нечто большее, чем просто сочный персик, чтобы подсластить скучную дорогу в Момемн, она поймала себя на том, что втайне следит за ним, мечтает, гадает…

Разумеется, многое в нем представлялось ей невыносимым. Его безапелляционность. Его способность на жестокость. Несмотря на всю свою любезность, он часто разговаривал с ней в той манере, в какой пастух гонит свою отару, то и дело одергивая собеседницу, когда ее мысли направлялись куда-то не туда. Но с тех пор, как она поняла, в чем источник такого поведения, она перестала воспринимать эти черты как недостатки и начала относиться к ним просто как к личным особенностям Сарцелла и ему подобных. Когда лев убивает, это не делает его убийцей. Когда знатный человек что-то берет, это не значит, что он украл.

Она обнаружила, что испытывает некое ощущение, описать которое не могла — по крайней мере, поначалу. Никогда прежде Эсменет не ведала ничего подобного. И в его объятиях она испытывала это ощущение сильнее, чем где бы то ни было еще.

Миновало немало дней, прежде чем она поняла.

Она чувствовала себя в безопасности.

Это было немалое открытие. До того как Эсменет это осознала, она побаивалась, что влюбилась в Сарцелла. На какое-то время любовь к Ахкеймиону даже показалась ей самообманом: просто девушка, ведущая скучную, замкнутую жизнь, увлеклась человеком, немало поездившим и повидавшим свет. Дивясь тому, как уютно ей в объятиях Сарцелла, она призадумывалась о том расстройстве чувств, в которое ввергал ее Ахкеймион. С Сарцеллом все было как следует, с Ахкеймионом все как-то неправильно. А ведь любовь должна казаться правильной, разве нет?

Нет, поняла Эсменет. Такую любовь боги наказывают всякими ужасами.

Смертью дочери, например.

Но сказать этого Сарцеллу она не могла. Он бы просто не понял — в отличие от Ахкеймиона.

— Ты любишь его, — уныло повторил рыцарь-командор. — Я этому верю, Эсми. С этим я готов смириться… Но любит ли он тебя? Способен ли он тебя любить?

Она нахмурилась.

— Но почему же нет?

— Да потому, что он колдун! Он адепт, клянусь Сейеном!

— Ты думаешь, мне не все равно, что он проклят?

— Да нет. Разумеется, речь не об этом, — сказал он негромко, словно пытаясь смягчить суровую истину. — Я говорю об этом потому, Эсми, что адепты не могут любить — а адепты Завета тем более.

— Довольно, Сарцелл. Ты не знаешь, о чем говоришь.

— В самом деле? — переспросил он, и в голосе его послышалась болезненная усмешка. — Скажи мне, какую роль ты играешь в его галлюцинациях?

— О чем ты?

— Ты для него все равно что причал для лодки, Эсми. Он вцепился в тебя, потому что ты привязываешь его к реальности. Но если ты отправишься к нему, отречешься от своей прежней жизни и уйдешь к нему, ты тоже станешь лодкой в бушующем море. Ты скоро, очень скоро потеряешь из виду берег. Его безумие поглотит тебя. Ты проснешься от того, что почувствуешь его пальцы на своем горле, и в твоих ушах будет звенеть имя кого-то, кто давным-давно умер…

— Я сказала «довольно», Сарцелл!

Он не сводил с нее глаз.

— Ты ему веришь, да?

— Чему именно?

— Всей этой чуши, о которой они талдычат. Про Консульт. Про новый Армагеддон.

Эсменет поджала губы и ничего не ответила. Чего она стыдится? Отчего ей сделалось стыдно?

Он медленно кивнул.

— Вижу, вижу… Ну что ж, неважно. Я не буду тебя в этом винить. Ты провела с ним немало времени. Но последнее, о чем я тебя попрошу: я хотел бы, чтобы ты подумала еще об одном.

Глаза у него горели. Она сморгнула.

— О чем?

— Ты ведь знаешь, что адептам Завета запрещено иметь жен или даже любовниц?

Она похолодела. Ей стало больно, как будто кто-то прижал к ее сердцу кусок ледяного железа. Она прокашлялась.

— Да.

— Значит, ты понимаешь… — он облизнул губы, — ты понимаешь, что самое большее, на что ты можешь рассчитывать…

Она взглянула на него с ненавистью.

— Быть его шлюхой. Да, Сарцелл?

«А что я для тебя?»

Он опустился перед ней на колени, взял ее руки в свои, мягко притянул их к себе.

— Пойми, Эсми, рано или поздно его отзовут. И ему придется расстаться с тобой.

Она смотрела в огонь. Слезы оставляли на щеках жгучие дорожки.

— Я знаю.

Стоя на коленях, рыцарь-командор увидел слезу, повисшую на ее верхней губе. Внутри капли дрожала крохотная копия костра.

Он зажмурился и представил себе, как трахает Эсменет в рот ее отрубленной головы.

Тварь, называвшая себя Сарцеллом, улыбнулась.

— Я донимаю тебя, — сказал он. — Извини, Эсми. Я просто хотел, чтобы ты… увидела. Я не хотел, чтобы ты страдала.

— Неважно, — тихо ответила она, избегая его взгляда. Однако ее ладони теснее сжали его руки.

Он высвободил свои пальцы и мягко стиснул ее колени. Он подумал о ее щелке между ног, тугой и влажной, и содрогнулся от голода. Хотя бы побывать там, где был Зодчий! Войти туда, куда входил он. Это одновременно смиряло и поглощало. Нырнуть в печь, растопленную Древним Отцом!

Он поднялся на ноги.

— Идем, — сказал он, повернув к шатру.

Он видел кровь и восторженные стенания.

— Нет, Сарцелл, — ответила она. — Мне надо подумать.

Он пожал плечами, застенчиво улыбнулся.

— Ну, когда сможешь.

Посмотрел на Эритгу и Хансу, двух девушек-рабынь, жестом приказал им следить за ней. Потом оставил Эсменет и вошел в шатер. Захихикал себе под нос, думая обо всем, что он с ней сделает. В штанах у него налилось и затвердело; мышцы лица задрожали от удовольствия. Как поэтично он ее изрежет!