Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы (СИ)

Мужа с пира жена зовет –

Заплутал средь хмельных друзей.

Плачут дети, угас очаг –

Возвращайся, хозяин, в дом…

Песня звучит сиротливо: нет Геры – поддержать с негодованием в голосе. И нет Деметры: она что-то нашептывает кустам про пифосы и утиные носы.

« Какие вы все-таки дети, невидимка », – вздыхает Ананка, задумчиво встрепывая мне волосы.

Какие… дети. Нет больше костра и неизвестности вовне, вовне – война; в небесах, невидимый днем, торчит

Жертвенник, детьми быть недосуг. Разве что песни остались. И смысл. Что, Ананка? Посмотри на сестер, на Посейдона… на меня, невидящим взглядом упершегося в карту. Нам тоже без него – никуда. Без нашего ожившего пророчества, которое сейчас катается по постели, держась за виски, под присмотром верной утконосой Фемиды.

Равнина… горы… равнина… тьфу ты! Целителя надо искать, к прорицателям обращаться, а не лавагета[9] из себя строить…

– …так ты думаешь – я неправильно сделал, что согласился?

Посейдон, мучительно что-то соображая, заглядывал в лицо.

– Согласился на что?

– Ну, голову брату расколоть, я ж говорил, вроде…

Олеандр под пальцами Деметры осыпался на землю мешаниной пожелтевших листьев.

Цикады заткнулись окончательно и не поднимали голос до следующих суток.

* * *

Аэды – хуже тварей в природе не сыщешь. Кто их вывел под покровом ночи – Тартар знает, а может, это и ему неизвестно. Ходят слухи, что первыми бродячими сказителями стали люди Золотого века – не пропитания ради, а развлечения для.

Еще ходят слухи, что Крон похоронил Золотой Век именно из-за того, что аэдов в нем расплодилось немеряно, и они крепко подружились с новорожденной дочкой Ночи – Атой-обманом.

М-меч тут в руке вознеся П-посейдон Черногривый,

Трижды острее клыков змеехвостой Ехидны,

С треском его опустил н-на башку кроноборца…

Ик… буль-буль-буль…

Не знаю, с кем из детей Ночи дружен этот аэд. Но уже подумываю – не познакомить ли его с Танатом?

– Как, говоришь, было дело?

Когда я выхватил у него мех с вином, он еще некоторое время булькал (тщательно попадая в ритм гекзаметра). Потом утер губы, поправил волчью шкуру, сползшую с плеча, огладил грязными пальцами гладкую полукруглую доску и завел, отстукивая по ней ритм:

С-славили всем существом громкозвучно богини и боги

Мудрую Зевеса дочь, что родилась в доспехе, Афину,

Та же копьем потрясла и воскликнула голосом грозным…

И потянулся к меху, скрючивая пальцы, будто изнывал от жажды. Из-под капюшона – волчьей головы – слюдяным блеском посверкивали глазки.

Вино я сказителю вернул, и он принялся заливать его туда, откуда шел звук: в мешанину волос под волчьей головой.

– Так кто раскалывал Зевсу голову?

Аэд глухо булькнул в мех. «Может, сын, а может, папа», – невнятно прозвучало из булька.

Оружие он только на моей памяти менял трижды: сначала была секира, потом почему-то скамейка, меч вот еще…

Странный аэд: по мере того, как вина у него в организме прибавлялось, речь звучала яснее, а песня лучше складывалась. Под конец меха и вовсе сложилась: и о том, как Зевс попросил какого-то сына молотом расколоть ему голову, и о том, как из расколотой головы кроноборца появилась с боевым кличем взрослая дочь – Афина…

Праздник, который за этим последовал, аэд вознамерился расписывать до заката.

– Хватит. Иди.

Густо рыгнув в небеса на прощание, сказитель обнял доску и заковылял туда, где лагерем стали сатиры.

Лгать меня никто не учил – да. Мне и не нужно.

Напоить сказителя – а там уж он все сочинит за меня.

– Зачем было что-то измышлять? Почему просто не сказать правду?

Нос у Фемиды, дочери Урана и Геи, и правда малость уточкой – так, немного. Вот про пифосы Деметра была права – в обхвате правдолюбивая Фемида… еще попробуй обхвати.

– Какую правду?!

Вроде бы и шепотом спросил – а аж в ближайших горах отдалось. Что прикажешь говорить, справедливая Фемида? О том, как Посейдон меня за гиматий дергал: «Слышь, брат… ну, разозли меня хоть немного, настроения же нет». О том, что он вдарил по черепу Зевсу не один раз, а четыре? Первый раз – вскользь, еще три – озадаченно кряхтя и приговаривая: «Из чего у тебя голова-то откована…».

Что? Мне сейчас к сатирам пойти и в красках расписать, как после четвертого раза из головы у Зевса высунулась рука с копьем, расширила трещину… и на свет белый Афина заявилась не с воинственным кличем, а с криком: «Сколько можно лупить?!» Рассказать, каким ликованием встретили на Олимпе дочь Зевса? Ты не хуже меня знаешь, Фемида, что ликование выразилось фразой Деметры: «А это хорошо, что она на мать непохожа, мать была страшненькая». А потом уже понеслось кто куда: ты и Гестия – перевязывать Зевсу голову, Посейдон – в конюшню, плакаться лошадям о горькой доле, Деметра просто бегала и голосила, а дочь Зевса…

Эта повела себя спокойнее всех. Поправила чуть сбившийся шлем. Подошла ко мне, сощурила серые глаза, глядя снизу вверх. И выдала:

– Я выбрала бы поле. Сатиры, кентавры и лапифы не умеют драться в горах.

А пир по поводу рождения Афины скомкался и смялся, когда пришло донесение о том, что армии Крона самое позднее – через два дня будут у Хрисопотамии.

Что из этого мне сказать?

Фемида, стоя на протоптанной сатирами тропе, улыбалась мягко, покровительственно. Голова, перехваченная белой лентой, казалась перевязанной, как у Зевса.

– Ты еще не научился ценить неприкрашенную правду, сын Крона. Поживешь подольше – научишься.

Не ответил и не посмотрел в ответ (взгляд все равно прилипает к формам титаниды, будь они неладны). Вгляделся в ближайший холм – сюда, значит, лучников – и вон туда, к западу. Плохо, что лучников мало…

– Что ты здесь забыла?

– Приехала в лагерь. Ухаживать за мужем.

Это что еще за новости.

Темнота впереди дышала в лицо ожиданием, вязкой, осторожной тишиной. Поле будущего боя было как на ладони: гладкое, будто кто нарочно тесал, всех возвышенностей – штук пять, все на нашей стороне. Длинное – сколько хочешь войск уместится. Из мглы, ползущей от реки, попыхивают нехорошие огоньки – драконы, все-таки драконы, хотя кентавры возле своего лагеря еще какую-то тварь подстрелили. Сварили и сожрали, а что за тварь – так и не поняли.

А наш лагерь за спиной, то есть, несколько лагерей – сияют кострами и звенят приветственными криками. «Во славу кроноборца!» – несется оттуда. Зевс расхаживает от одних к другим – между травянистых лож сатиров, людских шатров, древесных обителей нимф и дриад, плотных палаток лапифов, разящих конских потом стойбищ кентавров. Расхаживает с перехваченной отрезом ткани головой: скромный белый хитон и легкость птицы в каждом шаге, на губах – улыбка, в волосах – невесть откуда взятое ночью солнце.