Диэр Кусуриури - Край Ветров: Пироманс

Так, я не имею права предаваться ностальгии и рефлексии. Я не имею права продумывать план. Значит, я должен действовать наобум. Быть непредсказуемым. Или ждать.

И сойти с ума, как и предсказывала Вьюга.

С другой стороны, если даже я буду продумывать план, что я могу выдать? Они знают всех нас в лица. Они слышали, вероятно, о чем Вьюга со мной говорила.

Возможно, они единственные знают обо мне больше, чем кто-либо еще, включая меня самого, раз смогли отменить мой извечный озноб.

Отменить и снова вернуть, чтобы, значится, я осознал… чтобы понял свое положение.

И я много бы отдал сейчас за бутылку красного сладкого. Потому что холод вернулся во всей своей мощи, доставая тонкими иглами, кажется, до самого сердца, затмевая разум и все остальные чувства.

Но кто же мне даст.

— Ты была очень крута. Это твое "Бах!" — и стекло прям лопнуло, и все на того бедного консьержа!

— Ага, "бедного", с автоматом — "бедного". Мы рисковали. Крайне. Никто не знает, как он отреагировал бы на нас, идущих к нему с поднятыми руками, и то, что он обмер и покраснел — это случайность и необыкновенное везение.

— Может, они тут какие-нибудь все с сертификатом на целибат? Невинные юные юноши, светлые, как слеза ребенка, укушенного за мягкие ткани злым злодеем.

— Это у тебя нервное ерничанье, я все понимаю, но когда мы будем думать план?

— Когда очухается наш бегемотик.

— А что, если он не очухается?

— Тогда будем тактически отступать, чего лично мне бы не хотелось.

— Ты не умеешь проигрывать.

— Я не желаю играть.

— Я не знаю, жалеть или нет по поводу такого поворота событий. Все начиналось просто: шеф опустил ладони на карту, а там — флажки разноцветные, мол, выбирайте себе тот, который на вас смотрит. Я спросила: "А нельзя ли как-то целенаправленнее выбирать?" — на что шеф ответил "Нет", дабы, значится, не допустить примеси личной выгоды и прочих эгоцентрических влечений. Выходит, судьба сама за меня выбрала мне этого чудика, и, знаешь ли, мой восторг был, как баклажан на вкус — то есть попросту никакой.

— А мне он сначала нравился…

— Баклажан?

— Рейнхард.

— Ну, что я могу сказать… Он многим нравится, если издалека смотреть. Да и как иначе? Он же еще и настоящий — не девочка какая-нибудь, бинтом эластичным обмотанная, и даже не чудо пластической хирургии — дистиллированный спирт, алмаз в хренову тучу карат, сферический полярный лис в вакууме! И даже не крашеный. Откуда ему это все? И, тем не менее, я привыкла не любить то, что любит толпа. Как хочешь обзывайся — но вот так у меня с самого детства. Я не доверяю совершенной красоте и выверенным, отшлифованным планам. А шеф сказал, что он-то в меня верит и все у нас обязательно получится, презентовал мне ананас, шоколадку и наряд по наблюдению объекта. И вот, дабы вызнать все грязные мелочи, я вступила в их тогдашний фан-клуб — собрание дам, подобное элитному серпентарию — и пошло-поехало…

— Давайте ему эту смесь ближайшие сутки, это должно помочь. Я чувствую его присутствие, но он далеко. Ему грозит душевная болезнь и беспамятство, но тут уж как Потерянный решит. Что-то очень злое коснулось его, что-то, имеющее целью убить. И другой бы умер. Но ваш друг — очень, очень занятный случай.

— Спасибо, что согласились осмотреть его, не побрезговав прийти сюда.

— Не благодарите. Вас ищут и рано или поздно найдут. Я не верю в благие намерения Детей Зимы, да и путь ворожеи велит мне помогать тем, кто пострадал от гильдейской магии.

— Этот старик нас точно сдаст.

— Не сдаст.

— Ты так уверена?

— Предатели не доживают до такого почтенного возраста.

— А я как-то привыкла верить в силу маразма, и потому опасаюсь.

— В любом случае, пока что у нас никаких идей, кроме той.

— Но они все на одно лицо.

— Не все.

— Эй, Бродяжка. Жри свой отвар и давай уже возвращайся в реальность. Ты нам нужен, Бродяжка. Мы — это, в конце концов, все, что осталось.

— Я смогла выйти с этого телефона в сеть, хоть он и старый, как мои кружевные… хм, чулки. Ты последняя говорила с ней, и его ты тоже видела последней. И мы все равно не знаем, где они, соответственно, не можем составить план. Нам даже друзья ее опекуна не помогут, хоть я и расписала им ситуацию.

— Ты ж ей звонила?

— Номер вне зоны доступа.

— Значит, нам остается ждать пробуждения бегемотика.

— А если он никогда не проснется?

— Я в это не верю. А ты?

— Я очень хочу домой.

— У меня все еще болят руки.

— Прости.

— Ты даже не чувствуешь себя виноватой!

— Прости.

— Давай положим его в чемодан, купим билеты и поедем домой на том шумном экспрессе.

— Ага, а еще покрасим волосы в белый, внедримся в организацию и, сделав молниеносную карьеру, подсидим тетушку Сесиль, спасем Рейнхарда, будь он неладен, и, став серыми кардиналами, примемся править севером. Я готова хоть завтра!

— Меня начинает переполнять отчаяние от твоего сарказма.

— Ты лучше влей в него этой гадости, а то мне ее запах уже вот где сидит.

— А мне нормально.

— Что пишут-то?

— Пишут, что выезжают ночью.

— Я даже представить себе не могу, чем все это закончится.

— Да уж. Если вспомнить, с чего все начиналось…

Была тихая звездная ночь — полнолуние. По радио начитывали какой-то рассказ, но сосредоточиться на нем не удавалось — проще было отключить и думать о своем. Он не мог тогда отделаться от мысли, что дома ждет парусник, требующий немедленного участия. Недоклеенная модель постепенно обретала узнаваемый силуэт, странный и характерный, не похожий ни на что виденное им в играх и кино, — тем подтверждая какую-то вроде бы очевидную истину. Вот только… какую? В поклейке парусника определенно был некий особенный смысл. Он знал, что не сам придумал эту модель. Хотелось вернуться домой и доделать, но нужно было сначала дождаться брата и отвезти его, куда там ему надо… к морю, да.

И вот тогда-то он впервые и увидел ее, ту, о ком забудет на целое лето, погруженный в семейные проблемы, ссоры, низкооплачиваемую работу со свободным графиком и мысли о тщетности бытия и его же бесцельности. Ему показалось тогда, что ей четырнадцать — маленькая, на вид хрупкая и при том очень упрямая. Потом, по речи и поведению, стал ясен ее настоящий возраст.

А потом оказалось, что Джет не может больше его такого терпеть и не нужна ей нежность, забота и тот странный подвид свободы, доступный только ему.

Банально и больно.

Глупо, в общем-то, и неприглядно — но это жизнь, и, может, кому-то удается выбирать между жизнями, но таких счастливых людей мало кто знает.

Ему иногда снилось колесо обозрения, и будто бы они с Джет прощаются, холодно целуясь где-то на полпути к самой высокой точке.

Ему снилась отрезанная голова Джет, отданная ему на хранение, которую он держит в морозильной камере холодильника. Но чаще ему снилась женщина в платье из осенних листьев, что отдавала ему футляр с нарезным ружьем и красноволосый мужчина, вылезающий из канализационного люка посреди детской площадки. Подтягивая колки на басу, мужчина говорил: "Крысы не умирают, они лишь прикидываются мертвыми, чтобы обрести свободу и жить на воле".