Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга третья

Он запер дом на ключ и отправился напрямую, через виноградник, на ходу машинально отщипывая мелкие, неснятые гроздья. Перезревшие ягоды таяли во рту и уже отдавали винным вкусом. Шёл с оглядкой, помня наставление вдовы, однако когда перескочил дувал и ступил в каштановый перелесок, потерял дом из виду.

Дубрава оказалась в перемешку с буковыми деревьями, под ногами шелестел толстый листвяной подстил, в кронах сидели молчаливые вороны, и ото всюду, как и во всех рощеньях, сквозило предощущение будущего поединка. Ражный довольно скоро отыскал Поклонный дуб, почему–то увешанный конскими подковами, коих не встречал нигде, и почти сразу наткнулся на ристалище, точнее, определил его по запаху.

Борцовский земляной ковёр был сплошь покрыт лавандой, высохшей на корню во время цветения и синей, как плащ девицы. Скорее всего, посеяли под осень, поэтому она лишь расцвела и вызреть не успела. Вдова и впрямь заботилась о своей дубраве как вотчинница, хотя, судя по всему, на ристалище давно не было схваток, по крайней мере в этом году. По лавандовому полю не ступала нога человека! Ражный с торжествующим удовольствием скинул ботинки, однако не хватило отваги и задора помять его ногами, пройти босым крест–накрест, использовать своё право «первой ночи».

За всю свою историю араксы открыли и сделали обычаем множество примет и поверий, а это знакомство, вернее даже совокупление с ристалищем, ценили особенно. Считалось, земля даёт силы и удачу тому поединщику, кто первым ступил на неё, поэтому все араксы отроческого возраста, получив поруку и прибыв к месту схватки, стремились отыскать дубраву с ристалищем и снять с него сливки земной силы.

Он потоптался на краю поля и, натягивая ботинки, вдруг ощутил спиной чей–то пристальный взгляд. И на мгновение замер, после чего сделал стремительный кувырок вперёд, эдакий боевой разворот, однако в дубраве никого не было и даже тень не мелькнула между чёрных стволов. Разве что одинокий ворон, безбоязненно сидя на голом нижнем суку, смотрел неподвижными круглыми пуговицами блестящих глаз. Но Ражный на сей раз чуял не птичий взор — человеческий, причём светлый, голубоглазый, и с этим же ощущением он возвращался назад, едва сдерживаясь, чтобы не оглянуться.

Отсутствовал он около часа, вернее, столько времени вотчина Булыги была вне пределов видимости. Перемахнув через оплывающий дувал, Вячеслав резко остановился и напрочь забыл о том, что чувствовал за спиной. Из печной трубы дома шёл дым! Второй, более густой, курился из другой, железной трубы над хозяйственным сараем…

Этот сарай был ближе к винограднику, поэтому он подкрался и сначала узрел, что куры в пристроенном сбоку деревянном курятнике жадно клюют только что насыпанное зерно. Никаких автоматических кормушек не было, впрочем, как и запасов корма где–то рядом. То есть кто–то пришёл и насыпал им пшеницы, причём несколько минут назад.

Ражный огляделся, прислушался и, на цыпочках подобравшись к двери сарая, резко её распахнул. Сначала в лицо дохнуло забраживающим виноградом и только потом донёсся запашок горелого тряпья. Большая варочная печь поддымливала сквозь неплотно лежащие кольца конфорок: труба требовала чистки.

Когда Вячеслав открыл топку, увидел свою одежду поверх разгоревшихся поленьев…

На сей раз ослабленный старец ничего не утаил от игумена, поведал о встрече с Северьяном и попросил немедля отправляться в Москву. Молва доносила вести, будто митрополит плох от ветхости тела и жив ещё лишь потому, что дух укрепил у Троицкого отшельника. И мыслит дожить до часа, когда начнётся великая битва, предсказанная ослабленным старцем, дескать, услышу, что сошлись рати Дмитрия и Мамая в указанном месте, и даже не стану дожидаться исхода битвы, лягу в гроб и отойду, поскольку ведать буду: победе быть. Великое сражение с Ордой — вот что избавит Русь от позора и унижения! А преставившись, представ пред Господом, молиться стану за воинство.

И обо всём этом он не шептал окружению, не говорил доверительно своим приближённым — кричал во весь голос с амвонов и папертей, словно юродивый. Добро, что старческий голос был слаб, московский люд не внимал и зрел лишь воинственный его образ с поднятой десницей, недоумевая: мол, что же случилось с митрополитом, обыкновенно мудрым и миролюбивым? То ли проклятья кому шлёт, то ли к чему–то призывает. И спрашивали вразнобой:

— Что сказывает митрополит?

— О чём толкует святейший?

И в недоумении вертели головами.

Но те, кто рядом с ним стоял, всё слышали. Иные радовались столь ярким переменам, иные ужасались его пророчествам, и молва о просветлении митрополита широко растеклась не только по Руси, но и выплеснулась за её пределы.

Алексий стал неугоден и патриарху, и Орде, и уж тем паче Риму и Кафе. А когда супротив одного владыки поднялся весь христианский мир, вкупе с супостатом, который вот уже без малого полтораста лет терзал и грабил Русь, уберечь его от тайной расправы было мудрено. При митрополите существовал ближний круг иерархов, схимников, рясофорной охраны, да и обитал он в Чудовом подворье, в московском белокаменном кремле, что выстроил своими стараниями. Но у Киприана было слишком много серебра и злата, дабы надеяться на неподкупность стражи. Невзирая на потуги великого князя очистить стольный град от тлена измены, её мертвящий дух сквозил отовсюду. В Руси стало привычным вероломство удельных князей, ищущих выгоды от земель соседей, однако и митрополиты, им уподобившись, делили между собою власть и доходы с митрополий. А под ними епископы, взирая на владык, приноровились стяжать блага в чужих епархиях и спорили друг с другом. Алексий, будучи судьёй церковным, вдоволь испил зловонной мерзости из этой чаши распрей и ведал лучше иных, что означает существовать в неволе и безверии, ею порождённой. Поэтому, став немощен телом, допускал к себе лишь инокинь из Алексеевской обители, пищу и питьё принимал только из их рук, и то прежде просил сестёр вкусить и испить.

Игумен редко покидал обитель, но тут собрался в одночасье и поехал в Москву, с собою взяв несколько иноков из числа араксов. Поехал он не в крытом санном возке и не в медвежьей полости—в розвальнях простых, в овчинном тулупе, на охапке сена, да ещё сам в руки вожжи взял. После отъезда путного боярина морозы спали, запуржило, перемело дорогу, однако скоро встречный обоз довольно промял её, набились колеи, и потому катили с попутным ветерком.

В Братовщину прибыли затемно, однако ночевать не стали, в свой скит завернули на Склабе, там поменяли лошадей и далее поехали. Разбойных людей не опасались, ибошалившие по дороге шайки даже ночью, впотьмах, троицких иноков и их коней чуяли нюхом и бежали прочь. А жёны разбойных, качая в колыбелях своих чад, стращали, мол, не будешь спать, поедет мимо черноризник, тебя заберёт, тятьку твоего и деда своими кулачищами побьёт.