Ричард Бэккер - Великая Ордалия

Всё больше и больше шранчьих тел, скомканных и перепутанных, выкатывалось из морских глубин, образовав в итоге чудовищную тарелку, перекрывшую всё устье реки. Кое-где, в этом изгибающемся, покачивающемся на волнах сплетении, виднелись блестящие волосы. Сибавул Вака ступил на полузатопленные тела. Он шатался и спотыкался, словно только что начавший ходить карапуз, но, тем не менее, пересекал огромное, мертвенно-бледное поле, разгоняя своими шагами тучи мух, разлетавшихся словно ил и песок под ногами человека, ступающего по речному дну.

Люди рыдали, наблюдая сё мрачное чудо.

И следовали за ним.

Честь пробудить ото сна Благословенную императрицу Трех Морей досталась дряхлому Нгарау, великому сенешалю. Однако, мамочка прогнала мешколицего евнуха, вместо этого решив понежится в кроватке со своим маленьким мальчиком. И теперь он лежал в её объятиях, притворяясь спящим, прижимаясь спинкой к нежному теплу её груди, и исподтишка рассматривал пастельные пятна, разбегающиеся по украшенным фресками стенам, — отсветы утреннего солнца. Он не уставал удивляться тому, как его душа могла плыть и парить в её объятиях— соединенная с ней, но невесомая и безмятежная.

Кельмомас знал, что она не считает себя хорошей матерью. Она вообще не считала себя хорошей хоть в каком-то смысле — столь длинными и стылыми были тени её прошлого. Но страх потерять своего, претерпевшего столько страданий сына (ибо как мог он не пострадать, после всего, что выпало на его долю), терзал её как ничто другое. Он безошибочно определял все эти материнские страхи и опасения, всякий раз смягчал их и всегда обращал себе на пользу. Он частенько жаловался на голод, одиночество или грусть, рассчитывая вызвать у неё чувство вины и желание всячески потворствовать ему.

Она была слишком слаба, чтобы быть хорошей матерью, слишком отвлечена другими заботами. Они оба знали это.

Она могла лишь приласкать его после…после всего.

Он столь часто играл в брошенного ребенка, что теперь ему иногда приходилось прилагать усилия, чтобы не делать этого. Уже не раз он ловил себя на том, что желая на самом деле удрать и заняться своими делами, он всё равно продолжал играть на её чувстве вины, рассчитывая, что обязанности в любом случае вынудят маму покинуть его. Но иногда страх за её драгоценного сыночка был столь силен, что отодвигал прочь все прочие тревоги. Гори они все огнём, — однажды сказала она ему, как-то особенно свирепо сверкнув очами. Сегодня случилось как раз такое утро.

Ему нужно было вновь следить за нариндаром, не потому что он по прежнему верил, что Четырехрогий Брат заботится о его безопасности, но просто потому, что ему необходимо было видеть… то, чего он не понимал.

Что случилось, то случилось, — полагал он.

Раньше он легко добивался для себя раздолья, сделав вид, что из него случайно вырвались злобные или язвительные слова, прекрасно зная при этом что её крики или шлепки, стоит грозе миновать, вознаградят его возможностью творить всё что ему вздумается, — удрать куда ему будет угодно, терзать её снова или насладиться комичной пропастью её раскаяния. Считалось, что маленькие мальчики должны быть капризными и обидчивыми и он, играя в идеального сыночка, никогда не упускал это из виду. Это был главный урок, полученный им от Мимары, до того как он, наконец, оттолкнул её: самые испорченные дети бывают и самыми любимыми.

Но после того, как Телли заявилась к нему со своими угрозами, налет учтивости отравлял все его речи. Теперь он опасался противоречить маме как раньше, страшась что его проклятая сестра раскроет его тайны. Ибо знание, что её возлюбленный сыночек, как и её муж, владеет Силой, которую она считала проклятой и бесчеловечной, вне всяких сомнений сокрушило бы её.

Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с её порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в её тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитя, нежился в жаре двух тел, делящих одну и ту же постель. И всё же, ему всё больше казалось, что он может ощущать присутствие Четырехрогого Брата где-то внизу. Почуять его подобно копошащейся на задворках сознания крысе. Она поцеловала его в ушко, прошептав, что уже утро. Подняла обнявшую его руку, убрав её в сторону, чтобы тщательнее рассмотреть его. Матери склонны оглядывать детей с тем же, лишенным и тени сомнений, собственническим чувством, с каким осматривают своё тело. Он, наконец, повернулся к ней, мельком удивившись бледности её кожи, за исключением загорелых рук.

— Так вот как ты проводишь время, — прошептала он с притворным осуждением, — имперский принц, ковыряющийся в саду…

Тут и он заметил под своими ногтями темные полумесяцы, следы въевшейся грязи. Он не знал почему, но его беспокоила её наблюдательность, и он регулярно натирался землёй, дабы убедить её в том, что играет в саду.

— Это же весело, мама.

— И ты, смотрю, вовсю веселишься… — возвысился её голос, лишь для того, чтобы тут же угаснуть. Отзвуки унеслись папирусными листами, сметенными прочь всё еще теплым менеанорским бризом. Она резко распрямилась, позвав своих личных рабынь.

Вскоре Кельмомас, надувшись, уже лежал в бронзовой ванне, выслушивая увещевания матери о бесчисленных достоинствах чистоты. Вода почти сразу посерела от покрывавшей его грязи и всё же он погрузился в неё поглубже, поскольку воздух был довольно прохладным. Что за болваны додумались поставить ванну на площадке прямо перед открытой всем ветрам галереей, — проворчал он. Осень же. Мать, шутя и обхаживая его, опустилась рядом с ним на колени, подложив под них небольшую подушку. Она прогнала рабов, надеясь, как он знал, отыскать в ритуале купания некую видимость нормальных отношений между матерью и ребенком.

Телиопа заявилась сразу после того, как мать намочила его волосы. Её невообразимый, кружевной наряд противно мельтешил и противно шуршал. Она остановилась на пороге раздутым шаром серой и фиолетовой ткани, её прическа, представлявшая собой запутанный ореол льняных волос, была хаотично заколота безвкусными брошами. Её башка, подумал мальчик, сегодня выглядит как-то особенно буйно.