Ричард Бэккер - Великая Ордалия

— Что это за земля, — сокрушался старый каратайский вождь, которого Маловеби как-то подслушал, — где женщины готовы служить щитами для мужчин? Где десять жизней, обменянных на одну, считаются выгодной сделкой!

Мера морали и духа, как прекрасно сие сумел описать Мемгова, заключена в сочетании и гармонии человеческих устремлений. Чем больше эти стремления умножаются и расходятся между собой, тем в меньшей степени войско способно оставаться войском. Всадники пустыни явились сюда, удерживая в своих душах одно-единственное стремление — срубить голову имперскому Дракону. Но дни шли за днями, их численность всё уменьшалась, и, постепенно, их устремления стали множиться. Тень размышлений о возможностях, о вариантах легла на их лица, также как и на лицо Маловеби. Предчувствие надвигающегося гибельного рока укоренялось в их сердцах — ровно также как и в сердце самого падираджи. И как у озлобленных мужей возникает зачастую побуждение терзать своих жен и детей, так и Фанайял начал демонстрировать всем своё могущество через проявления капризного своенравия. Теперь вдоль всех основных дорог, проложенных внутри лагеря, были развешены трупы фаним, казненных по поводам, которые всего несколько недель назад были бы сочтены пустяковыми.

Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, это отчаяние становилось пылающим сигнальным костром.

Призывом к ужасающей Матери Рождения.

Будь ты проклят Ликаро! Будь проклят!

Воины пустыни теперь называли гарем шатром Падираджи, и для Маловеби, и его чуткого носа алхимика, шатер сей смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спертым — даже пропитанным — жарким дыханием, потом и семенем был воздух внутри него. Псатма Наннафери, само собой, была там: королевские наложницы в своем пребывании были ограничены законами фаним и кианскими обычаями. Она, как всегда, сидела сразу и слишком близко, и чересчур далеко, будучи, как всегда, и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение её духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько он сам был встревожен. Впервые она откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ собственную непомерную чувственность.

Чародей Мбимаю изо всех сил старался не утонуть в её огромных чёрных очах.

Он оценил изобилие пищи — дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Нильнамеша — но опасался, что честь разделить с падираджой завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Фанайял не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посланник Зеума старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Фанайял, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы Священный Зеум по меньшей мере прислал ему корабли!

Псатма Наннафери рассматривала их обоих, как она делала это всегда, развалясь с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девам — тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чем-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло её лицо, но не было и тени насмешки в её глазах.

Казалось, весь Мир в этот день был для нее подлинным даром.

— И кого? Кого страшится Великий Сатахан? — вопил Фанайял.

Маловеби продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в фанайялову душу, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы — вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.

— Аспект-Императора!

Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.

Посланнику Зеума уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры» и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда падираджа готов будет услышать ответ.

— А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Всё, что нам нужно это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Сатахану, нет, всему могучему Зеуму, никогда больше не нужно будет боятся!

— Даже если бы я мог это сделать, — наконец резко возразил Маловеби, — понадобились бы месяцы для…

Земля начала вдруг разъезжаться, как брошенные на воду доски.

Фанайял упал к нему на колени, а потом посланник Зеума, на пару с падираджой, опрокинулись назад, рухнув на землю одной брыкающейся кучей.

Мир превратился в колышущееся безумие и всё же Псатма Наннафери каким-то образом умудрилась встать.

— Дааа! — завопила она, перекрикивая поднявшийся грохот. — Твои дети слышат твой голос, о Матерь!

Шатер шатался, повиснув на стонущей арке. Кричащая коллекция награбленных трофеев и роскошной мебели кренилась и раскачивалась подобно пляшущим Трясунам. Хрупкие вещи ломались со скрипом и треском.

Ятверская ведьма выла от хохота, издавая сладострастные вопли. — Да! Даааа!

А затем всё кончилось, сменившись сверхъестественной неподвижностью земли у них под ногами.

Падираджа позволил себе любезность подняться с зеумского колдуна. Хор голосящих криков поднимался снаружи — сотни мужских глоток ревели и орали всё громче…

Фанайял успел вскочить и выбраться сквозь полы шатра наружу ещё до того как Маловеби разобрался где его руки, а где ноги. Посланник потратил ещё несколько мгновений, чтобы окончательно придти в себя и привести в порядок свои затейливые одеяния Эрзу. Наннафери, крутясь и выгибаясь, плясала на валяющейся грудами роскошной обстановке гарема…

— Узри же! — взывала она из сумрака разгромленного шатра. — Узри, что должно!

Он устремился прочь от её восторженного экстаза, оказавшись, мигая и щурясь, прямо под лучами слепящего солнца. Сборище сбитых с толку фанимских воинов заполняло лагерь.

— Тихо! — орал Фанайял, расталкивая людей и пытаясь вслушаться в происходящее за гребнями северных холмов. Он вновь простер руку — Тихо!

Падираджа повернулся к стоявшему рядом кианскому гранду Омирджи.

— Что ты слышишь?

Он воззрился на Маловеби, а затем перевел бешеный взгляд на всех остальных.

— Что они кричат? Что…?

Само Творение, казалось, затаило дыхание, вслушиваясь. Маловеби слышал отдаленный хор голосов, но в ушах его всё ещё стоял звон от грохота землетрясения — не говоря уж о безумных воплях ведьмы ятверианского культа.

— Стены… — ахнул безымянный юный воин, его хмурая сосредоточенность на глазах превращалась в радостное изумление, — они кричат, что обрушились стены!

Маловеби наблюдал за тем как до многострадального сына Караскамандри дошел смысл этих слов, узрел как лицо его преобразилось, охваченное столь могучими страстями, что они сокрушили бы большинство прочих душ…