Павел Канаев - Волчьи стрелы

Княжий поезд медленно тянулся по посадским улицам, вяз в пестрых народных толпах, будто в буйной траве дикого поля. Одни ломали шапки, отвешивали поясные поклоны и слали благословения, иные — неодобрительно глядели на всю эту роскошь и блеск.

— Расступись! Дорогу князю и княжичу! — взрывались дружинники с высоты своих боевых лошадей. Солнце прорастало огненными колосками на их кольчугах, панцирях и бехтерцах. От ярко-красных высоких копий и расписных щитов, что покоились у них за спинами, рябило в глазах.

Наконец над тесной толпой сверкнуло зеркало Гобинки, в котором застыл перевернутый детинец. На квадратных каменных башнях горели золоченые шатры, а белоснежные прясла [34] Прясло — у крепости, отрезок оборонительной стены между двумя башнями. крепостных стен обрамляли резные кровли из теса. И над всем этим, как на церковной фреске, живописно теснились купола, терема, бочки и яркие крыши. Отовсюду виднелись шесть золотых шлемовидных глав Святой Варвары. Сложенные из плитняка и плинфы [35] Плинфа — тонкий обожженный кирпич, широко применявшийся в архитектуре Киевской Руси и Византии , ее стены с округлыми апсидами румянились на солнце — издалека собор походил на гигантский свадебный каравай.

К Алмазным вратам детинца вел добротный бревенчатый настил Буселова моста, по бокам которого на многочисленных столбах, поднимавшихся из воды, сидели, раскинув крылья в стороны, резные аисты — символ славного града. Вот только въезд на мост был перекрыт какими-то конными ратниками.

— Это еще что за чертовщина? Кто это так шутить изволил? Живо, скачи вперед, узнай, кто посмел, и гони взашей! Позже разберемся с наглецами! — приказал князь одному из сотников и поднялся в своем возке, вглядываясь вдаль.

Пробравшись сквозь толпу к неожиданной заставе, сотник Евсей узнал самих посадника и владычного воеводу. Остальные воины, все в полном доспехе и на конях в боевой сбруе, по-видимому, тоже были из дружины светлейшего архиепископа.

— Достопочтенный князь велел узнать, кто посмел встать на пути у него и княжича? — спросил сотник громким, но неуверенным голосом. Евсей слегка опешил при виде высоких господ.

— Разве не видишь, дружинный, кто перед тобой? Кажись, не стар, а очи уже подводят. Может, на покой уже пора, помахал мечом и будет? — издевательски ответил посадник Гаврила Фомич, щуря свои и без того крошечные глазки.

Сотник не знал, что ответить. Ситуация накалялась.

Князь Ярополк потерял самообладание, выскочил из возка и, позабыв об осторожности, сам направился к мосту, расталкивая зевак.

— Как смеешь ты, собака, стоять на пути у князя? — заорал он на посадника, и лицо его побагровело.

— Не серчай так, государь надежа! Далеко ли путь держишь? — все с тем же сарказмом отвечал Гаврила Фомич. — Ах да, в дом премудрости Святой Варвары, княжичу постриг принимать пора. А зятька своего, короля иррозейского, позвал на чествование? Вы же с ним в последнее время не разлей вода!

— Что ты такое несешь, окаянный? По какому праву не даешь мне проехать? Иль ты думаешь, что раз ты посадник, так тебе закон не писан? Князь все равно тебя выше, даже в Гривнограде!

— Твоя правда, вот только выше всех — народ гривноградский. Вече честное — вот кто над всеми нами голова. А вече не только князь, но и Совет господ созвать вправе. И нынче самая пора! — сказал Гаврила Фомич с плотоядной улыбкой, обнажая свои редкие зубы.

Несмотря на то что на дворе стоял июль, на его плечи был накинут нараспашку желтый бобровый кожух; сытое брюхо посадника не мог скрыть даже мешковатый опашень.

— Что ты несешь? Какая такая пора? В княжий постриг Вече собирать! Неужто до завтра не терпит, по какому праву святой обычай хулишь, пес?

— Все понимаю, княже, ты уж не обессудь, надежа! Да дело дюже важное для всей земли Гривноградской и отлагательств не терпит, никак… Об измене дело, стало быть, — продолжал он после небольшой паузы, — о твоей измене, княже, Господину Гривнограду Великому! Да, да, все нам ведомо — про то, как в Иррозею, к тестюшке своему за подмогой наведывался, войска просил, чтобы боярские дружины извести. Как купцам иррозейским сулил мыты все с них снять. И, самое-то прекаверзное …. язык бы не отсох у меня, такое вымолвить… Сулил веру их принять и весь люд гривноградский перекрестить, а кто не захочет — того мечу придать до огню!

Посадник нарочно говорил медленно и громко, чтобы его услышало как можно больше людей. Толпа тут же взволновалась, восклицания и шепот прокатились по ней, как первые барашки по морю перед сильным штормом.

Один из владычных дружинников выдвинулся вперед на своем пегом коне, развернул свиток харатьи и начал почти нараспев читать указ пресветлого архиепископа Феодора и Совета господ о немедленном созыве Веча. В это время те же самые слова горланили глашатаи во всех девяти концах славного града, на каждой улице. Грянул вечевой колокол.

Веки Белту задрожали и приоткрылись. Призрачные силуэты предметов, обведенные ореолами, прорывались сквозь хмарь забытья, кружась и перемешиваясь, словно в танце. Не то в реальности, не то в его угасавших видениях гулко раздавались отрывистые голоса. Наконец контуры и блики стали плавно вставать на свои места, рисуя взору степняка картину того места, где он очутился.

Бледный свет едва пробивался сквозь небольшое окошко — кругляшки мутной слюды в деревянных затворенных ставнях. Воздух был сперт и напоен пылью. Низкие округлые своды мрачно нависали над помещением и, если долго на них смотреть, казалось, начинали еле заметно опускаться. В ноздри бросалась смесь запахов полыни, маков, мяун-травы и едкого дыма от воткнутой в деревянный напольный светец [36] Светец — приспособление для укрепления лучины. лучины.

Вдоль каменных стен, сплошь увешанных пучками сушеных трав, в полумраке таились сундуки и грубо срубленные лавки. На деревянных полицах пылились бесчисленные горшки, кувшины, колбочки, ступицы и склянки, наполненные всевозможными жидкостями и порошками.

— Уххх-ти тухх-ти, хто енто у нас очами мыргает? Никак в себя пришел, басурманин окаянный! Лягай ты, лягай, куды дергаесся? Уж думали, не окалемаесся, Богу душу отдашь! Хотя, на что ты ему сдался, душегуб? К рогатому тебе прямиком, с-с-с-с-с, — старик издал беззубым ртом шипящий звук, лишь отдаленно напоминающий смех. — Князю лишь ты жизнью своей скаредной обязан. Всю жизнь он вас, нехристей, бил, а вот тебя пожалел покуда…

Старик Чурило сидел на небольшой скамье сбоку от ложа раненного Белту и перебирал деревянные четки. Сморщенный, cогбенный, с жидкой седой бородой, он выглядел как сушеный гриб или леший из сказки.