Юлия Остапенко - Птицелов

Лукас молча прошёл мимо, стараясь не слушать (не слышать…) надрывное дыхание Марвина за спиной.

— Пусть мальчик немного оправится, — сказал он Лайаму. — Он должен быть в здравом уме и твёрдой памяти, чтобы засвидетельствовать обряд. А я пока хотел бы посмотреть здешнюю часовню. Здесь ведь есть часовня?

— Да, разумеется, — устало сказал Лайам.

Лукас кивнул. Ему и самому отчаянно хотелось, чтобы его сейчас все оставили в покое. Хотелось запереться в тёмной комнате и лупить кулаком в стену… Но он принял роль и играл её, как делал всю свою жизнь. Хотя и сам уже перестал понимать, зачем.

« Доверься мне, Марвин . Он сказал: Доверься мне, Марвин . Доверься. Марвин. Так, как будто я ему друг. Или сын. Он сказал это, стоя надо мной, когда я пытался вдохнуть, захлёбываясь кровью, глотая собственные зубы, которые он мне только что выбил. Доверься мне, Марвин ».

Это было так безумно и так смешно, что Марвин никак не мог отделаться от этих мыслей. Голос Лукаса, тихий, просящий, всё звучал и звучал в его голове: доверься мне, Марвин…

Марвин ему доверился.

Его отвели в комнату в дальнем конце крыла, принесли вина и горячей воды. Марвину страсть как не хотелось шевелиться — у него и так каждая кость болела от побоев, а тут ещё этот треклятый Лукас из Джейдри приложил его о стену, видимо, пытаясь таким образом продемонстрировать свои добрые намерения. Однако он всё-таки сделал усилие и, скрежеща зубами от боли, смыл с себя заскорузлую грязь и кровь. Вода и пена, которые он расплескал по каменному полу, после соприкосновения с его телом выглядели просто жутко. В придачу резаная рана на предплечье, нанесённая неизвестным нападавшим ещё до плена, никак не заживала и сочилась плохо пахнущей сукровицей. Марвин промыл её как мог тщательно, переоделся в любезно предоставленную ему чистую одежду и с большим удовольствием выплеснул помои в окно, надеясь, что как раз под ним прогуливается часовой. Правда, это и окном-то назвать было нельзя — всего лишь бойница, Марвин ни за что не протиснулся бы в неё, так что не было никакой разницы, далеко ли до земли.

Затем он исключительно для очистки совести подёргал дверь, убедился, что она надёжно заперта и завалился в постель. По большому счёту, эта холодная комната с голыми стенами мало чем отличалась от его прежней камеры, но зато тут была кровать. Марвин не собирался спать, просто за последние дни он отвык так много двигаться и страшно устал — и, разумеется, вырубился, едва коснувшись головой подушки. Если какие-то важные и спасительные мысли и пришли в его помутнённое сознание перед тем, как он уснул, то Марвин их не запомнил.

Когда он проснулся, был день; сквозь бойницу в комнату проникал тусклый зимний свет, но Марвина он едва не ослепил — так привык он к постоянно окружавшему его полумраку. В первый миг ему отчего-то показалось, что он снова в Мекмиллене — может, потому, что именно там он последний раз нормально спал, а может, сквозняки напомнили. Но через мгновение он вспомнил, что произошло вчера (ведь это было вчера?), и вдруг почувствовал, что его бьёт дрожь. Марвин отрешённо натянул было шерстяное одеяло, которым укрывался ночью, потом, спохватившись, отшвырнул его. В бадье ещё оставалось немного воды, и он яростно протёр ею воспалённые глаза. Когда он выпрямился, его шатало так, будто он выпил не меньше пинты деревенского самогона. «Проклятье, что же это со мной такое?» — встревоженно подумал Марвин, держась за стену и в бессильной злости глядя на дверь. В голове гудело, он пытался вспомнить, что говорил и делал вчера, но события дёргались в памяти беспокойными обрывками. Марвин знал только, что Лукас здесь… что они спорили с Ойреком, и ещё там была Рысь. И ещё герцогиня мертва. И ещё Рысь смотрела на Лукаса, а Марвин смотрел на алую длань Единого, вышитую на его плаще.

— Эй, ты меня слышишь, парень?

Кто-то тряс его за плечо. Марвин пошатнулся и вскинул руку со сжатым кулаком. Его запястье тут же перехватили — и он ужаснулся тому, как легко это получилось.

— Ну, ну, потише, — со смешком сказал человек. Марвин смотрел на него и не узнавал, хотя лицо казалось смутно знакомым. Наверное, он был одним из тех, кто насиловал Рысь. А, какая разница…

— Убью, — сказал Марвин. — Всех вас убью, погань…

Он всё ещё обещал им это, когда его вытолкали в коридор и повели полутёмной галереей куда-то вниз. Он подумал сперва, что обратно в подземелье, но вместо этого они вышли во двор, и пронзительная свежесть морозного воздуха заставила Марвина содрогнуться — похоже, он отвык от неё ещё больше, чем от дневного света. Кто-то накинул ему на плечи плащ. Марвин хотел сбросить его, но руки сами собой схватили ткань за края и стянули у горла. «Твою мать, Марвин из Фостейна, попробуй только поблагодарить, и удавлю тебя вместе с остальными», — прошипел он про себя, но измученная и уставшая часть его «я» не стала благодарить — у неё просто не осталось на это сил.

Его провели через внутренний двор гарнизона и заставили остановиться у высоченной железной двери, на которой калёным железом было выдавлено грубое изображение раскрытой руки. Так обозначали вход в храм в самых старых поселениях. И этот древний оплот детей Святого Патрица отдан во власть язычникам, с горечью подумал Марвин. Потом горечь сменилась удивлением: зачем они ведут меня в часовню? Неужто позволят помолиться перед смертью? А потом он вспомнил. И про часовню, и про всё остальное тоже…

Его подтолкнули, и он зашагал вперёд.

Святилища древних фортов никогда не отличались роскошью, отчасти потому, что их было принято соединять с оружейным складом — поскольку часовня располагалась в донжоне, нередко она становилась последним оплотом защитников форта, и следовало иметь под рукой оружие и запас продовольствия. Склад занимал всю подземную часть часовни и первый этаж; винтовая лестница вела наверх, в единственный зал святилища. Там находился жертвенный алтарь, каменная чаша для святой воды и несколько рядов каменных же скамей — вот и всё убранство. Зал мог вместить от силы человек тридцать, а сейчас здесь не находилось и дюжины: Марвин с его конвоирами, Лукас в плаще патрицианца, колющего в каменной чаше свежий лёд, Лайам с ребёнком на руках и ещё несколько рыцарей, которых Марвин не помнил в лицо.

— Где Рысь? — спросил Марвин.

Лукас поднял голову и посмотрел на него. Его руки с длинными, сильными пальцами (крепкими, мать его, подумал Марвин, нащупывая языком дырки от выбитых зубов) уверенно ломали пластинки льда. Он успел порезаться, причём довольно сильно — лёд тут и там был замазан кровью. На освящении это было обычное дело. Марвин перевёл взгляд на его неподвижное лицо и повторил вопрос: