Юлия Остапенко - Птицелов

— Сгинь, — посоветовал Марвин. Горбун захихикал.

— Даже и не подумаю. Это моё дитя, и я его получу.

— Сгинь, сгинь, изыди прочь, тварь поганая! — крикнул Марвин.

Горбун скептично наблюдал, как Марвин осеняет его, себя и ребёнка святым знамением. Потом поинтересовался:

— Думаешь, поможет? Уж больно-то тебе твой дружок-единобожец в своём заплесневелом храмике помог? Подарил, как это там у вас… у-те-ше-ние, — пропел старик и снова продемонстрировал зубы. У Марвина уже в ушах звенело от его хихиканья.

— Мой король тебе не достанется, — смело проговорил он. — Даже если умрёт. Я успел его освятить, и Единый…

— Глупости, глупый южный мальчик болтает глупости, как ему в общем-то и положено. Дитя родилось на нашей земле. Оно наше. Не видишь, что ли?

— Что это я должен видеть? — подозрительно осведомился Марвин, и горбун улыбнулся. Не ухмыльнулся, а просто улыбнулся, не открывая рта — и эта улыбка неожиданно оказалась очень тёплой.

— Глупый, глупый южный мальчик. Вы все там такие? Все, все, — сказал старик. Ребёнок захныкал снова. Марвин посмотрел на него. Пелена снова спала — на миг. Это уже стало почти привычно.

Марвин пользовался мгновением ясности в голове и смотрел.

Сын Мессеры, наследник династии Артенитов, оторванный от матери, уже Единый знает сколько времени лишённый еды и сна, замёрзший, надорвавшийся от крика — был всё ещё жив.

Как и Марвин, хотя избитое тело вот-вот готовилось ему отказать, а левую руку заливали кровь и гной.

— Сгинь, — неуверенно повторил Марвин, отказываясь признавать очевидное. Старик возмущённо зашамкал, причмокивая плоскими губами и колотя клюкой по земле.

— Упрямец! Неблагодарный, глупый, упрямый южный мальчик! Или кровь твоя не смёрзлась ещё в твоих тощеньких жилках? Иль вонища ран твоих не распугала ещё всё зверьё лесное? Или путь твой не лежал вдали от людского жилья? Или смерть твоя тебя за ворот не тянет? И чтоб ты без меня делал-то? Неблагодарный!

— Это не ты! — возмутился Марвин. — У меня свой Бог, и я его…

— Глупый южный мальчик, — мягко сказал горбун. — Бог для всех един.

Марвину только и оставалось, что потрясённо уставиться на него. Налетевший неведомо откуда порыв ветра стряхнул снег с ветвей и дёрнул седую прядь старика, зашвырнув её прямо в его оскалившийся рот.

— Мальчик мой. Не ты, глупый южный заморыш, а это дитя. Оно родилось на этой земле. Оно моё. Оно само это знает, и не ты ему указ. Всё, что вышло изо льда, льду принадлежит. А лёд не бросает своих в беде. Ясно тебе? — старик погрозил ему клюкой. Марвин почувствовал себя несправедливо обвинённым, но промолчал. Не хватало ещё спорить с собственным горячечным бредом… Старик какое-то время молчал, будто ждал ответа, потом улыбнулся: — А ты честный. Глупый, но честный. Хотя и южный мальчик, да уж. Что за недомерки у вас там растут! Стыдоба.

— Недомерки?! — снова возмутился Марвин — это уже было слишком.

— А то! Погоди, вот вырастет мой мальчик, сам поглядишь. Богатырь вырастет, да! Гляди-ка, не жравши второй день, всё на морозе, а вона как пищит. У-ути, мой славный, ню-ню-ню, — гадко засюсюкал старик и потянулся вперёд.

— Тронешь, башку скручу, — предупредил Марвин. Старик воззрился на него в недоумении. В его бесцветных глазах мелькнула обида, но лапы он убрал.

— Ну ладно. Иди уж. Дорожку я вам завернул, тут недалеко уже, скоро выйдете. А здешнюю гайнель я знаю, она вас не тронет. Хотя нынешняя что-то бешеная такая стала… ну да ладно. Бывай, мой славный мальчик! И ты бывай, глупый южный заморыш, — сказал горбун и исчез.

Марвин долго стоял и смотрел на кочку, на которой сидел старик — круглую, как шар, и покрытую девственным, нетронутым снегом. Потом перелез через неё, оставляя на ней свои следы.

Паттерик, сын Артеньи, завёрнутый в плащ патрицианца, тихо сопел в его руках.

Ещё прежде, чем стало смеркаться, Марвин вышел к Мекмиллену. Это было невозможно, немыслимо, ведь Мекмиллен остался южнее, а Марвин шёл на север. Но он не думал об этом — и обрадовался. Он понял, что именно сюда и шёл. Всё время, с самого начала. Это было единственное место, куда он мог пойти.

— Месстрес Ив, — сказал Марвин, увидев перед собой её широко распахнутые глаза — только их, всё остальное если и существовало, то не имело значения. — Этот ребёнок — сын герцогини Пальмеронской. Он освящён по обряду и воле Единого. Храните его, это наш король.

Потом он ещё сказал:

— До чего же мерзкие эти ваши древние духи, один другого гаже.

И тут же добавил:

— Ну, я не хочу оскорбить вашу Хозяйку, я просто…

И дальше уже не договорил.

Не думать. Не думать, не думать. Просто не думать об этом больше. Он не добавлял «никогда» — даже мысленно, потому что уже в двенадцать лет, когда впервые отдал себе этот приказ, был чужд детского максимализма и понимал, что зарекаться глупо и бессмысленно и что клятва, которую заведомо не сможешь сдержать, смешна вдвойне. Впрочем, клятвы сами по себе стали смешить его несколько позже. А тогда он просто отдал себе спокойный холодный приказ: не думать об этом. Очень постараться. Постараться изо всех сил.

И у него отменно получилось. Именно потому, что он не ограничивал себя условием, которого не смог бы выполнить.

Наверное, подсознательно он понимал, что рано или поздно обещание будет нарушено.

Не думать, спокойно повторил Лукас про себя. Эти два слова были будто нерушимый заслон, который он выстраивал вокруг яростного роя мыслей, что вились в его голове, выпустив ядовитые жала. Каждое новое «не думать» — ещё один кирпич в этой стене. Не думать. Не думать. Не думать. Это просто. Так просто, что за прошедшие двадцать пять лет он свыкся с этим беззвучным лейтмотивом, стоявшим на страже его памяти. Одно неосторожное движение — и сторож поднимет тревогу. А там тысячи и тысячи «не думать» мигом облепят незаконную мысль и задушат её прежде, чем она успеет осознать сама себя.

Нет, конечно, он никогда не рассуждал об этом именно так. Но так было. И, знает это Лукас или нет, в какой-то момент перестало быть важно.

И всё было хорошо, да. Всё было так хорошо, пока он не выехал из Таймены — снова на север, снова за Марвином, но уже как Птицелов. Такой поворот, если призадуматься, довольно забавен… был бы забавен. Должен был быть. Лукас знал это, но почему-то единственным, что он чувствовал, была мрачная, чёрная тоска, и это было непостижимо, это было неправильно , поэтому он попытался понять, что же с ним произошло…

И тут же его разом ожгло огненным ливнем сотен и тысяч «не думать». НЕ ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ!!!

Прежде он фыркнул бы, тряхнул головой и — подчинился, но сейчас что-то было не так. «Не думать» больше не защищали его — напротив, они сами жалили почти так же сильно, как те мысли, от которых он пытался себя оградить. К несчастью, у него было очень много времени. Он ехал на пределе скорости и сил, сменяя коней на каждом постоялом дворе, он старательно выматывал себя, но напряжено было лишь его тело, а мозгу было решительно нечем себя занять. Лукас пытался вспоминать о Дереке, о короле, об игре, в которую оказался втянут, но это были те же «не думать», просто звучали они теперь иначе, и всё равно жалили его. В конце концов Лукас понял, что больше не может этого выносить. Тогда он сдался.