Юлия Остапенко - Птицелов

Он расслабился в седле, улыбался, смаргивая снег, и думал об Ив.

Кое-что он помнил. Лучше всего — снег. Лёд, скользящий под ногами. Необструганное дерево, оставлявшее занозы на ладонях — её ладонях, его к тому времени достаточно огрубели в упражнениях с мечом. Он ей лгал. Он её ловил. Она тоже лгала, но она его не ловила. Он её поймал. Он взял то, что ему захотелось. И тогда ему стало очень больно, так больно, как было потом только один раз, когда ему в повальной драке переломали половину рёбер и одно из них вспороло лёгкое. Вот то же самое было. Только когда он валялся в грязной лагерной палатке рядом с гангренозными больными, блюя кровью, боль была растянута на долгие дни. А когда он понял, что эта женщина отличается от других, вся та же самая боль уместилась в одно мгновение. И принадлежала эта боль не ему, а ей. Просто он почувствовал эту боль, как свою. Это было так чудовищно, что Лукас немедленно выслал на форсаж батальон своих «не думать». Он к тому времени уже достаточно хорошо собой владел.

Её отец, старый сэйр Уэнберри, был смертельным врагом тогдашнего сюзерена Лукаса и упёрся рогом, как баран, не пуская его даже на порог. Но Лукас нашёл способ проникнуть в замок, а потом держал клинок у горла старого Уэнберри, пока тот хрипел: «Я скорее сдохну, чем отдам свою дочь за такого ублюдка, как ты». Лукас пожал плечами и ответил: «Значит, ты сдохнешь», а она кричала, так кричала… Он слушал её крики краем уха, и так же смутно ощущал её руки, вцепившиеся в его предплечье. И когда она ударила его, а потом плюнула ему в лицо, это он тоже едва ощутил. Он всё ещё был будто пьян её болью, её страхом, и оттого не чуял сам себя. Лишь намного позже он понял, что именно его отстранённость, его внешнее равнодушие и были тем, что усиливало её ужас до предела, который он не мог выдержать. Ему нужно было убить кого-нибудь, выпустить яд, которым она его отравила после того, как он её отравил… И когда она висела на его неподвижной руке, и её слюна стекала по его лицу, оба они смотрели друг на друга и понимали, что это замкнутый круг, и выхода из него нет. Она заставила его почувствовать то, что чувствуют его пташки, когда их душит силок, и оба они не смогли ей этого простить.

«Убирайся. И не приходи… не возвращайся», — сказала Ив. Она не добавила «никогда», потому что тоже знала, что это самое глупое слово из всех, какие только выдумал человек, чтобы обманывать себя.

Лукас ушёл. Он боялся. Он ужасно боялся, и само по себе это тоже было страшно. И единственное, что он твёрдо знал, покидая замок Ив, — это то, что он не хочет больше ощущать то, что ощутил из-за неё. Он не принимал никаких решений, не давал никаких зароков. Просто подумал: «Охренеть можно, что же это такое было?» То же самое он думал несколько лет спустя, после того злосчастного ранения — когда его рёбра срослись, лёгкое затянулось, и он впервые проснулся без жара и привкуса крови во рту. Просто чувство, которое больше не хочешь испытывать. И для этого не надо никаких решений.

Теперь он был рад, что оба они даже в юности понимали непостоянность любого решения.

Лукас знал, что Марвин, если ему только удалось выкрасть наследника, отправится к Ив. Просто потому, что сам Лукас на его месте сделал бы именно это. И не имело значения, что Марвин отнюдь не всегда поступал так, как Лукас. Просто он тоже знал Ив. И говорил о ней так, как будто она и ему сумела передать свою боль. Это был её дар — передавать свою боль другим. И Лукас, как никто другой, знал, что этим даром можно привязать к себе человека крепче, чем любыми клятвами. Поэтому Марвин сейчас с Ив, если, конечно, он ещё жив… Но Лукас почувствовал бы, если бы он умер.

Он подъехал к замку Мекмиллен к ночи; уже совсем стемнело, но в воздухе ещё не ощущалось свирепости ночного мороза. Лукас никогда не был в Мекмиллене, однако нашёл его без труда, даже не воспользовавшись проводниками. Он умел забывать. Но и вспоминать тоже умел.

Его впустили не сразу — в этих краях даже одинокий путник вызывал подозрения. Он быстро прикинул несколько подходящих историй на случай, если стража окажется очень уж несговорчивой, но в результате ему не пришлось врать — обошлось почти без вопросов, достаточно было сказать, что у него дело к месстрес Ив. «Она ждёт меня», — в приступе безумной надежды подумал Лукас. — Ждёт и знает, что он приедет именно сегодня. Впрочем, глупо думать, что она оставила бы дверь открытой… и что его ожидает тёплый приём.

Во дворе было безлюдно, только какой-то мальчик лет двенадцати упражнялся с мечом. Он был возбуждён и взмылен, и, судя по стойке, страшно устал, но не собирался останавливаться. Наверное, совсем недавно получил железный меч вместо деревянного и всё никак не мог нарадоваться. Лукас задержался, глядя на него. Потом подошёл к человеку, стоявшему рядом с наставником мальчика и что-то недовольно ему говорившего — человек этот по виду и манерам напоминал управляющего. Лукас сказал, что приехал к месстрес Ив. В ответ получил поклон и заверения, что месстрес Ив будет счастлива. Он назвал своё имя. Его попросили подождать. Он сказал: «Почему бы и нет». Похоже, это прозвучало отрывистее, чем ему хотелось бы, потому управляющий Мекмиллена смутился. Похоже, он запоздало сообразил, что гость и так провёл в седле целый день. Откуда ему было знать, что Лукас ждал этого дня восемнадцать лет и вполне мог подождать ещё. Даже столько же.

В глубине души он хотел бы, чтобы этот день никогда не наступал.

С ним поступили так, как с любым нежданным гостем: отвели в гостевые покои, предложили вымыться и поесть. Лукас не стал отказываться. Ив, без сомнения, уже знала, что он здесь. Теперь ей нужно было время, чтобы подготовиться, и он ничуть её за это не винил. У него на это была неделя, и то не хватило. Лукас надеялся, что ей достанет сил встретить его лицом к лицу. И что у него тоже их достанет.

Он мчался через Предплечье как сумасшедший и не понимал, как устал, пока не присел в кресло, чтобы перевести дух. Едва откинувшись на спинку кресла, он прикрыл глаза и немедленно уснул. Ему даже успел присниться сон: что-то беспокойное, его как будто подбрасывало на колдобинах, а потом он падал, и всё это было крайне неприятно. Лукас понял, что спал, только когда вздрогнул во сне так сильно, что разбудил сам себя — и несколько мгновений ошалело моргал, не понимая, как это мог так отрубиться. За окном уже совсем стемнело, от свечи на комоде остался огарок, ужин давно остыл. Лукас вздохнул и, упершись в подлокотники кресла ладонями, с трудом поднялся. У него ныла поясница и отваливалось всё, что находится ниже неё. Он вдруг почувствовал себя дряхлым стариком и сжал зубы, заставляя себя выпрямиться.

И тогда он увидел Ив.