Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье

Я сел, ощущая упадок сил и уныние, сердце мертвым комком застыло в моей груди. Дух поведал мне, что Зло засело теперь в темной Пирамиде на вершине горы. Можно было не сомневаться в том, что обитатели Малой Пирамиды погибли, истребленные чудовищами и силами Зла, Ну, а раз так – я опоздал, и опоздал безнадежно. Подобные мысли заставляли меня мечтать о том, чтобы какая-нибудь тварь явилась ко мне из глубин Ночи и избавила бы от жизни… ничто более во всем мире не могло принести мне счастья.

Предельное уныние воцарилось в моем сердце. Я понимал, что могу ошибаться: темная пирамида не обязательно была Меньшим Убежищем. Но дух мой не сомневался в этом. Посидев так, я решился наконец послать в ночь Слово Власти. Как иначе я мог узнать, жива ли Наани? Впрочем, я уже не испытывая на это особых надежд, хотя, пробираясь сюда, нередко слышал Слово Власти, доносившееся из тьмы мира. Ну, а если Наани не отзовется на Слово, пусть является любое чудовище, чтобы убить меня, – тогда я наконец избавлюсь от этой муки.

И я встал на ноги, оглядывая обступивший меня мрак, и, назвав Слово Власти, трижды обратился к Наани внутренним зовом.

И о! через какой-то миг вечный мрак вокруг меня пропороло громкое и торжественное Слово. И умственный слух мой услышал далекий голос, очень одинокий и слабый, как бы исходивший с другого конца мира. Наани, сливаясь с Мирдат, отвечала мне, называя моим старым любовным именем.

Воистину онемел я от страха за нее и радости, вместе переполнившими мое сердце; исчезло отчаяние, словно бы я и не знал его. Моя Единственная была жива и звала меня, а я так давно не слышал ее голоса, который, как я только что сказал, доносился до меня словно издалека.

И радуясь тому, что Дева была жива, я трепетал от страха, опасаясь, что Силы Зла успеют приблизиться к ней, прежде чем я окажусь рядом и смогу защитить ее.

И о! в тот же самый миг, пока я только намеревался ответить Наани, я заметил какой-то силуэт – неподалеку от себя за кустами, обступившими огненное жерло; было так, словно дух мой заметил его и обратил внимание тела. И я не стал отвечать Деве, а шагнул в заросли и оттуда поглядел на открытое пространство вокруг жерла. Там на коленях, со слезами на лице, стояла стройная Дева; и она чему-то внимала и в отчаянии вслушивалась в ночь. И тут в раскаленный добела миг бытия дух мой УЗНАЛ ее. А она все ждала ответа, надеясь наконец услышать его; часто она обращалась ко мне из этого дикого края, не зная, что я иду к ней на помощь, и не получала даже слова. Слабость уже одолевала ее, и посланное ею Слово Власти уже не могло всколыхнуть духовным зовом эфир.

И о! заставив себя не дышать, стиснув губы, чтобы успокоиться, я произнес – МИРДАТ обычной человеческой речью. И дева прекратила рыдать и принялась оглядываться, и к страху в ее глазах уже примешивалась надежда. Тогда я раздвинул ветви руками, вышел на свет и остановился перед ней; остановился, хотя сердце мое рвалось заключить Деву в объятия, чтобы кончилась затянувшаяся на целую вечность разлука. Но я не мог этого сделать; ведь являясь Мирдат, она была и Наани – незнакомой мне стройной красавицей, потрясенной горем, тревогами и лишениями.

Едва увидев меня, она вскрикнула и попыталась спрятаться среди кустов, еще не зная, кто это вдруг оказался рядом с ней, но сразу же поняла, что я человек, а не чудовище; а я тут же произнес Слово Власти, чтобы она успокоилась, назвал свое имя и сказал, что пришел за ней.

Она все поняла, едва я начал говорить. Что-то вскрикнув надломленным голосом, она побежала ко мне, вложив свои тонкие ладони в мои, а потом захлебнулась рыданиями, а я молчал, не выпуская этих рук, вновь отданных моему попечению и заботе.

Она припала ко мне, в слабости своей удивительно похожая на ребенка. И о! вскоре рыдания стихли, но она только старалась обрести дыхание и не говорила ни слова. Я решил, что она страдает от голода и долгие и одинокие скитания уже заставили ее расстаться с надеждой.

А дева все молчала – просто потому что не могла заставить себя заговорить. Разжав левую руку, я поглядел на ладонь, покоившуюся в моей руке. Увидев тонкие и исхудавшие пальцы, я не стал более медлить, а взял на руки мою Единственную и отнес к удобному камню, чтобы она могла опереться спиной, и усадил на землю. Потом я сорвал с себя плащ и укрыл ее, потому что одежду Девы истрепали кусты и она дрожала от холода и от слабости; мою Наани ожидала голодная смерть в горьком одиночестве.

Сняв кисет и ранец, я достал таблетки, положил одну из них в чашку и растворил в воде, которую быстро согрел на горячем камне, оказавшемся возле огненного жерла. Я сам поднес питье к губам Девы, потому что руки ее тряслись и она могла только расплескать пищу.

Выпив отвар, она вновь ощутила слабость и снова принялась всхлипывать, но негромко, меня это не слишком смутило, потому что для слез у нее было много причин.

Тем не менее, чуть раздвинув плащ, я взял ее за руки и стоял перед нею на коленях, касаньем передавая ей мир и покой. Наконец дрожь утихла, и рыдания прекратились, делу помог и отвар. И вот, я ощутил, что руки ее шевельнулись, отвечая мне мягким пожатием, тем не менее, она все еще прятала глаза и молчала, словно собираясь с силами. Я был счастлив, опасаясь лишь одного – чтобы на нас вдруг не набросилось какое-либо чудовище. Поэтому я непрестанно вслушивался во тьму с незнакомым доселе страхом: ведь моя единственная была рядом со мной, и сердце мое разорвалось бы, случись с ней какая-нибудь беда.

Дева дала мне знак, что хочет подняться, и я встал, чтобы помочь ей. А она взяла меня за руку, опустилась на колени и поцеловала ее, а потом вновь зарыдала. Я смутился оттого, что позволил ей сделать это. И решив более не допускать ничего подобного, встал перед ней на колени, взял ее руки и поцеловал их – ничего не скрывая, – чтобы она знала все, что было в моем сердце. А она лишь снова заплакала и приникла ко мне… слабая, глубоко растроганная тем, что я прошел ради нее целый мир. Мы не нуждались в словах. Потом я открыл ладони, чтобы она могла утереть слезы руками.

Но она и не отнимала их, так мы стояли на коленях друг перед другом, со слезами на глазах после вековечной разлуки.

И я обнял ее – бережно и осторожно, погладил по голове, называя Мирдат и Наани, и говорил многое, чего не помню теперь, но она часто потом вспоминала эти слова.

Дева притихла в моих руках и казалась довольной, но долго еще всхлипывала, несмотря на мои утешения; она была рада той поддержке, которую я был в силах тогда оказать. Воистину, одинокая, она терпела ужас, горе и страх достаточно долгое время.

Потом она успокоилась, и я усадил ее поудобнее у скалы и решил снова приготовить питье. Принимая его, она прижалась ко мне, заставив затрепетать мое сердце: ведь рядом со мной была Моя Собственная. И она начала говорить, но, повинуясь моей заботе, отдыхала у камня, все время провожая меня глазами, пока я делал отвар.