Борис Сапожников - Memento Mori (СИ)

- На борту галеона «Espirito Santo», - поведал ему я, - в капитанском салоне, как сам капитан называет это место. Если интересно, куда идёт этот корабль, то он самым спешным ходом, какой только возможен, движется к берегам Италии.

- Зачем? – голос Гизберта уже более походил на разумную речь, нежели на животный рык, но всё равно отголоски его были слишком хорошо слышны. – Зачем я нужен тебе?

- Этот вопрос, с твоего разрешения, мы обсудим, когда ты достаточно придёшь в себя…

- Я уже, - перебил меня Гизберт, не без труда преодолев расстояние от алькова до стола, за которым сидел я. – Уже в норме. Почти. Говори, что тебе надо от меня?

- Ты человек дела, как я погляжу, - сказал я. – Что ж, раз так, то и вправду, не стоит затягивать. Ты нужен мне, твои таланты и твоя невероятная сила.

- И что мне с того? – глянул мне прямо в глаза мечник.

- Не ври ни мне, ни себе, Гизберт, - вернул ему прямой взгляд я. – Я отлично знаю, чем ты занимаешься, и почему оказался в Страсбурге в самый разгар безумия. Ты охотишься на самых опасных чумных тварей – тиранов, и я хочу предложить тебе такую охоту.

Он долго вглядывался в меня своим единственным глазом, а после вдруг откинулся на стуле, приняв совершенно отстранённый вид.

- А кормить меня будут в дороге? – спросил он самым беспечным голосом, какой только смог сымитировать.

В руку и в грудь мне, ровно в тех местах, где тела коснулась раскалённая сталь, словно вонзились иглы. И, конечно же, тоже раскалённые добела. Это было ответом на преображение Гизберта.

То, что творилось на арене, казалось невозможным, однако я точно знал, что это означает на самом деле. Гизберта захватывал тёмных дух, демон, обитающий в нём и в его жутком оружии. Тот самый, что позволил ему уничтожить охранника безумного прелата Монтгиза в Страсбурге, а после одолеть и его самого. Доспехи на Гизберте меняли форму, превращаясь в совсем уж нереальные, состоящие, казалось, из одних только углов и шипов. Теперь и ими он ранил и калечил всё ещё атакующих его – неизвестно, правда, на что надеющихся – наёмников. Шлем превратился в пародию на собачью морду – не устаревший уже хундсгугель, [33] Хундсгугель (нем. hundsgugel — собачья морда ) — разновидность шлема типа бацинет с сильно вытянутым вперёд конусовидным забралом а именно настоящую морду оскалившего чёрные зубы пса с горящими, словно алые угли, глазами – щелями забрала.

Если прежде Гизберт убивал быстро, расчётливо, в высшей степени профессионально, то теперь в действиях сквозила чудовищная жестокость. Всё больше наёмников падали на арену, обливаясь кровью, лишённые конечностей, но ещё живые. Они бились в конвульсиях, но умирали далеко не сразу. Мучения их длились и длились, по ним топтались товарищи, на них сверху падали новые убитые и раненые. Уверен, многие успели задохнуться под тяжестью собственных доспехов и брони тех, кто упал на них.

И среди всего этого безумия плясал Гизберт, раздавая последние удары.

- Скоро вы поймёте, что наделали, - пробурчал из своего угла комендант, - когда это чудовище прикончит всех нас. Всех, кто в этой тюрьме.

А вот этого я как раз и не должен был допустить.

Мальчишка-юнга, состоявший при капитане, вернулся с камбуза, передав мне, явно не без удовольствия, ответ кока.

- У нас тут корабль, а не ресторация, - сказал он, подражая раздражённому тону хозяина камбуза, - и кормят всех, даже капитана, в определённое время. А холодные закуски вы можете поискать на берегу.

- Очень мило с его стороны, - кивнул я и захлопнул перед носом наглеца дверь капитанской каюты.

- Похоже, вы тут не в чести, - заметил Гизберт, продолжавший делать вид, будто его ничего не заботит. – Капитана я ещё ни разу не видел, а остальная команда глядит на вас волком, наверное.

Я не стал ему рассказывать, что ещё вчера мог за серебряные флорины или марки или ещё какие монеты – правда, в основном, обрезанные, конечно – продавать свои ногти и волосы матросам на талисманы. Прав был Рамирес, стоило для начала разобраться с тюрьмой, а потом уже продавать их. Теперь и вправду на меня глядели волками – и если бы не непререкаемый авторитет капитана, нас с Гизбертом тут же отправили бы за борт без лишних слов.

Слишком уж странным и пугающим было наше появление на борту.

Жжение в руке и левой стороне груди стало просто нестерпимым. Я скривился, прижав к груди правую руку, но тут же отдёрнул, так сильно стрельнуло болью. Пора было начинать действовать – так хотя бы можно было одолеть проклятую боль.

- Рамирес, поможешь мне? – спросил я у капитана.

- Чем именно? – удивился тот. – Да на тебе же лица нет, Рейнар! Что творится?

- Все вопросы потом, - отмахнулся я, усилием воли стараясь не думать о боли вовсе – получалось не очень. – Сейчас мне важна только ваша помощь!

Я отвернулся от арены, глянул на стоявшего, словно бледной тенью самого себя, коменданта тюрьмы.

- Как быстро спуститься на арену? – спросил у него я.

- Никак, - покачал головой он. – Только три круга по коридору, он сам выведет вас ко входу.

- А быстрей?! – рявкнул на него я.

- Только если сделать один круг, а после зайти в ложу – оттуда уже можно будет спрыгнуть прямо на арену, не опасаясь переломать себе ноги.

- Другое дело, - кивнул я, как можно скорее направляясь к выходу из ложи. – Рамирес!

- Я за тобой, - махнул мне рукой капитан.

Мы пробежали круг по постепенно идущему вниз коридору, но я понимал, что опаздываю. Слишком увлёкся наблюдением за резнёй, учинённой Гизбертом на арене. Нечто тёмное и мрачное поднималось во мне, нечто порождённое силой тирана и той, что я получил от крысолюда. И между ними, между обращением в опаснейшую нежить и мной стояли лишь два выжженных на коже, и на самой душе моей, клейма. Они предупреждали меня, но я слишком поздно внял боли. А теперь приходилось бежать со всех ног, понимая, что опаздываю, и пытаясь обмануть само время.

Мы ворвались в первую попавшуюся ложу. Внутри сидели двое господ в роскошных колетах и две дамы, чьи наряды ничуть не уступали мужским. Все взоры сейчас были обращены на арену, а потому даже когда мы с капитаном ввалились прямо в ложу, нас заметили не сразу. Лишь когда мы протолкались через ложу и я первым, а Рамирес сразу за мной, прыгнули через бортик на арену, за нашими спинами послышались крики, исполненные удивления и праведного гнева.

На арене же всё было кончено. Не отличишь уже, где бьются в агонии ещё живые люди, а где судорожно содрогаются отрубленные чудовищным мечом конечности. И посреди всей этой картины, достойной Дантова ада, замер чёрный человек в гротескной броне с несуразным мечом. И он, и оружие его были залиты кровью, но при этом каким-то образом не потеряли своего цвета.