Генри Олди - Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Это Уот. Если не глядеть на него, а только слушать, и не скажешь, что адьярай. Здравицы возглашает — обзавидуешься. Мюльдюн, конечно, мне брат, но поздравляет он, что твой бык мычит. Может, не все они гады, эти адьяраи? Ну да, а кто дядю Сарына убить грозился?! Невесту силой умыкнуть?

«Что, сильный? Ты не грозишься? Ты сразу убиваешь?!»

Вот и мертвый Омогой объявился. Стоит за левым плечом, скалит зубы. Уши мои жаром налились, вот-вот задымятся. Адьярай за невесту убить хотел, а Мюльдюн Омогоя за одни слова пришиб насмерть. А я сам? Кто родного брата чуть не зарубил? Чем я лучше адьярая? Уйди, Омогой. Уйди, пожалуйста. Праздник у нас. Видишь: кумыс пьем, радуемся. Дети родились, мальчик и девочка. И ты заново родишься. У тебя тоже все хорошо будет.

«Ладно, — соглашается мертвый Омогой. — Пейте, веселитесь. Вы живые, а я мертвый. Я потом загляну».

Ты рождайся поскорей, а? Оставь меня в покое.

«Как рожусь, так и оставлю. А пока являться буду».

Ф-фух, ушел! Беру чорон с кумысом:

— Уруй-айхал, уруй-мичил! [27] Уруй-айхал, уруй-мичил! — здравица, благословение и пожелание благополучия. «Уруй» (от «уруу» — «приплод») близок по характеру к возгласу «всех благ!». Несмотря на сходство с «ура», возглашался только на свадьбах и мирных торжествах. В бою и на соревнованиях звучал возглас «кырык». Счастья вам, дядя Сарын!

— Уруй!

— Пусть тетя Сабия скорее поправляется. Не знать горя вашей семье!

— Молодец! Хорошо сказал!

Уот одобряет. Он хлопает меня по плечу, и я чуть не слетаю со скамейки. Кумыс плещет в лицо, обдает пенной волной. Моргаю, утираюсь. Уот хохочет, но видно, что он не хочет меня обидеть. Ну, облился боотур кумысом — бывает. Смешно! Рядом, будто из-под земли, возникает Баранчай. В руках у слуги лоскут волчьей шкуры. Баранчай помогает мне утереться. Шепчет на ухо: «Не пейте много, Юрюн Уолан!» Я в ответ улыбаюсь: «Разве ж это много? Боотур я, или кто?!»

Баранчай — блестящий человек-слуга. Остальные слуги куда-то подевались — попрятались, что ли? Уота испугались? Баранчай на диво расторопен, куда лучше наших слуг, даром что мы на небе живем. Когда мы пришли, во дворе уже стояли стол и скамьи: из лиственничных досок, крытые гладкой берестой. Вкусно пахло мясом: слева — жареным, справа — вареным. У Уота в животе так забурчало, словно там лесной дедуган от спячки поперек зимы проснулся. И у меня забурчало: барсук, не громче. На столе ждало первое угощенье: творожные лепешки, туески со сливками, моченая брусника, полосы вяленой лосятины, колобки из карасевой икры. И, конечно же, кумыс. Четыре пузатых бурдюка, восемь полных до краев огромных кубков-айахов, и еще чороны, тоже не пустые… Море кумыса! Пока мы рассаживались, Баранчай возвел вокруг стола березовый чэчир [28] Чэчир — молодые березки, воткнутые вокруг поляны, где происходит праздник. — частокол словно по волшебству вырос! — и сделалось совсем празднично.

И как это он, ловкач, все успевает?

— Да не иссякнет род Первых Людей! — возгласил Уот.

Кустур, дружок мой, говорил: рождение детей до семи лет не празднуют. Услышат злые духи, набегут, сживут дитя со свету. А мы празднуем. Злые духи? Набегут? К дяде Сарыну? Вот и проверим, кто кого первым со свету сживет!

Понеслось!

Я вообще-то кумыс не очень люблю. Молоко вкусней. А сливки — вообще! Особенно с тертой черникой или клюквой. Это, наверное, потому что я до сих пор маленький был. Отец кумыс целый день пьет, и ничего с ним не делается. Раньше я думал: вот стану боотуром, как Мюльдюн — тоже буду кумыс ведрами хлестать!

Ну, стал я боотуром. Самое время проверить.

Первый чорон я в три приема выхлебал. Давился, отдувался, фыркал конём. Второй пошел вприпрыжку. Не такая уж гадость этот ваш кумыс. Язык щиплет, и пузырьки в нос шибают. Зато голова легкая-легкая, и пустая до звона. Того и гляди, оторвется, улетит прямо в небо. Домой, к папе с мамой. Прилетит, скажет: «Привет вам! Это я, Юрюн Уолан, сын ваш. Мы внизу сидим, празднуем, а я вот, прилетел вам сказать…» Что сказать? А, не важно! Прилетел, и здрасте. Не весь, правда, голова одна.

Вот смеху-то будет!

Я засмеялся. И все засмеялись, даже Мюльдюн. Оказывается, я всё, что думал, вслух сказал. Ну и ладно! Веселье, значит, веселье! Только дядя Сарын, бедолага, какой-то дерганый. Бежать ему приспичило. Куда? Тетю Сабию проведать после родов. Не надо ли ей чего? Все ли с детьми в порядке?

Мы втроем его держим, не пускаем. Зачем вскакивать? Зачем бежать? Сиди, дядя Сарын. Светлая Айысыт разберется. Зря, что ли, скакала-торопилась? «Скакала она! Торопилась она! Много бы она наскакала, если б я ее не призвал!» Ты призвал, дядя Сарын, ты. Вот тебе лепешечка. «А вдруг…» Не вдруг. Вот тебе лосятина. А если вдруг — там и слуги, и прислуги, и повитуха. «А вдруг…» А если совсем вдруг, тебя позовут. Не зовут — значит, тишь да гладь. Вот жаркое принесли. Кушай жеребятинку, дядя Сарын.

Молодому отцу — лучшее ребрышко!

Жаркое Баранчай принес. Он и с кострами управлялся, и с готовкой. Принеси-подай, унеси-забери, и налей, ясное дело! — всё он. Всё и везде. Я когда глядел на него — не в лоб, а искоса… Короче, чудилось, что Баранчаев двое, а рук у них даже не четыре. Нет, все-таки две руки. У одного. Сверкают на солнце, будто кованые из железа, и гибкие, как живые. И лицо кованое. В смысле, скованное. И весь он не поймешь какой, живой или железный…

Ничего себе!

Это Уот чорон с кумысом едва не перевернул. Левая рука Баранчая сделалась длинной-длинной: не рука — змея! Метнулась через стол, подхватила, на место поставила. Ни капли не пролилось! А другой, обычной рукой Баранчай ребрышко дяде Сарыну подал. Золотые у них тут руки! Дядя Сарын в родильную юрту тянется, слуга Баранчай кубки ловит…

— Ай, молодец!

Уот хлопнул слугу по плечу. Не со зла, на радостях. Небось, в Нижнем мире адьяраи все друг друга так хлопают. Привыкли. А Баранчай не привык. Плечо у него: хрусть! И рука обвисла веревкой.

— Ты чего, Уот?!

— Ты ж его покалечил!

Хруст стоял у меня в ушах. С таким же звуком сломалась шея Омогоя. Мюльдюн тоже не рассчитал… Сквозь этот хруст я не сразу расслышал голос Баранчая:

— Не волнуйтесь, пожалуйста, Юрюн Уолан. Не волнуйтесь, пожалуйста, Мюльдюн-бёгё. Не волнуйтесь, пожалуйста, Уот Усутаакы. Вы не хотели меня повредить.

— Тебе же больно!

— Я не нарочно…

Уот опрокинул в пасть спасенный чорон кумыса — от смущения. Лицо Баранчая застыло шаманской маской. Здоровой рукой он стянул с себя рубаху из тонкой ровдуги и остался голым по пояс. Кожа у него была гладкая, без волос. Под кожей перекатывались мышцы; правда, я не видел, чтобы они так перекатывались хоть у людей, хоть у боотуров. Левое плечо слуги вывернулось вбок и назад, торчало нелепым бугром. На плече кожа туго натянулась, сделалась прозрачной. Под ней что-то двигалось, шевелилось, проворачивалось. Раздался отчетливый щелчок. Плечо встало на место, уродливый бугор исчез. Баранчай взмахнул рукой, показывая: я в порядке!