Генри Олди - Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

— От тебя. Только что.

— Болеет папка, — внезапно огорчился Уот. — Опухоль у него в глотке. Вот такенная, с кулак!

Он показал кулак. Судя по размерам, опухоль была скверная.

— Я ему говорю: давай вырву. Суну руку в пасть и вырву! А он меня по шее… Знаешь, как он по шее? Лучше всех! И спать ложится. Спит всё время, не добудишься. На рогатину одна надежда…

— Рогатину?!

— Ага! Берешь рогатину в семь саженей. И под ребра: кэр-буу! Раз, и под ребра! Он как завопит! Как вскинется! А я бежать! Хыы-хыык! Гыы-гыык! Потеха! А он мамку лупит… А-а, буйа-буйа-буйакам!

Мне показалось, что историю с рогатиной Уот рассказывает не в первый раз.

— Ты своего будишь? — Уот наклонился ко мне. В единственном глазу адьярая горело сочувствие. — Ты его буди, ладно? Дядя Сарын говорит, родителей чаще будить надо. У тебя есть рогатина? Хочешь, подарю? Знаешь, как твой папка обрадуется?

Я очень живо представил себе эту картину. Папа на веранде, пьет кумыс. Ноги на перилах, укутаны дохой. И тут я с рогатиной.

— Вряд ли, — сказал я. — Вряд ли он обрадуется.

— Обрадуется, — заверил меня Уот. — Схватит колотушку и за тобой: буо-буо! Если догонит, еще больше обрадуется. Он у тебя болеет?

— Нет.

Я испытывал странную неловкость. Уотов отец болеет, мой — нет, и я же почему-то виноват.

— У меня и мамка болеет, — вздохнул адьярай. — Печёнка у нее. Что ни съест — тощѐй занозы. Я ей говорю, мамке-то…

— Давай вырву, — сдуру болтанул я.

— Ну! Откуда знаешь? А ты умный, всё на лету хватаешь. Говорю: давай вырву, пусть новая отрастет! Нет, не дает. Ругается: тебе бы только рвать! Тимиру, старшему, дает, а мне — ни в какую…

— Тимир? Это твой брат?

— Ну!

— Он кузнец [29] Тимир — Железный. Традиционное имя для кузнецов. ?

— Ну! Самый лучший кузнец!

— Твоя мама дает ему рвать печёнку?!

— Почему печёнку? — изумился Уот. — Зубы он ей рвет! Он всем нам рвёт, если гнилые. У него пальцы — во! Клещи! Хвать, круть…

Адьярай ухватил в воздухе зуб-невидимку, покрутил и дернул.

— Нравится?

— Ага…

Я подумал, что ни за что не позволил бы самому лучшему Тимиру рвать мне зубы. Лучше всю жизнь кашу есть.

— Вот! — Уот распахнул пасть. Левый клык адьярая, а также коренные зубы рядом покрывала бурая короста ржавчины. — Тимир нам и новые вставляет. Сам кует, сам вставляет. Знаешь, как он вставляет? Лучше всех! Только дорого очень…

— Дорого?

— А ты думал, он нам даром вставляет?

— Вы же братья!

— Братья! Любимые братья! С кого и возьмешь, если не с брата…

— С меня Мюльдюн ничего не берет…

— Значит, не любит! — уверенно заявил Уот. — Наш Тимир всех в семье любит. Папу, маму, меня — очень! А пуще всех — нашего старшего среднего. Он ему и верхние зубы вставил, и нижние, и в три ряда…

— Кому вставил?

— Старшему среднему. Алып Хара — слыхал? Он, знаешь, какой?

— Самый лучший? — предположил я.

— Точно! Говорю же, умный ты. Алып Хара у нас красавец. Головы — три! Ног — шесть! Рук — шесть! Долбежки, колотушки! И все вихрем крутятся, и руки, и ноги… Девки без ума! Дуреют прямо, девки-то…

— Шесть ног? Зачем?

— Как зачем? Две — подпорки. Две — с копытами! Две — багры! Понял?

Я на всякий случай кивнул.

— Хорошие они, — признался Уот. Единственный глаз его заблестел слезой. — Все хорошие. И мамка с папкой, и Тимир с Алыпом. И сестричка, девка-визгунья [30] Сестру Уота Усутаакы действительно зовут Девка-Визгунья — Кыс Кыскыйдан. Но Юрюн еще этого не знает. . Семья! Лучше нашей семьи век ищи — не сыщешь. Понял?

Вот тут меня и заело.

— Сыщешь, — сказал я. — У меня брат знаешь какой?

— Какой? — заинтересовался адьярай.

— Самый сильный, вот какой!

— Мюльдюн, что ли?

В голосе Уота звучало откровенное презрение.

— Почему Мюльдюн? — я улыбнулся. — Нюргун! Самый лучший [31] Стоит напомнить, что имя Нюргун означает Самый Лучший. !

Позже, став взрослым, я часто размышлял: почему я решил спрятаться именно за Нюргуна? За брата, которого никогда не видел? В чьем существовании был уверен не до конца?! В конце концов, проще было бы обидеться за Мюльдюна. Вступить с Уотом в спор, доказать, что Мюльдюн-бёгё никак не хуже зубодера Тимира или Алыпа-шестиножки. Почему Нюргун? Объяснение мне дал дядя Сарын, которому я признался в ночной беседе с Уотом Усутаакы. То, что известно, сказал он, всегда слабее того, что неизвестно. Бледнее, ущербней, проще. Неизвестность — вот единственная настоящая сила. Она кого хочешь в дугу согнет. Поэтому сказители не рассказывают слушателям все, что знают. Многозначительный намек — оружие, бьющее без промаха. Понял, дружок? Я ответил, что понял — и, кажется, соврал.

Мы проговорили с адьяраем до утра. Нюргун в моем изложении сотрясал землю и раскалывал небеса. Исчезновение из колыбели я обставил, как героический побег младенца-великана. А что? Обычное дело. Не из юрты ведь бежим, из Бездны Смерти! Уот ухал, охал, цокал языком. Ну да, сказал он, когда я объяснил, что не знаю, где сейчас Нюргун. Ну да, ты еще маленький. Станут тебе докладывать, кэр-буу!

Я и представить не мог, чем обернется мой рассказ в будущем.

— Ты мне нравишься, — сказал Уот, когда я уже собрался лезть вниз с арангаса. — Ты хороший. Ты хороший. Ты очень хороший. А знаешь, почему ты хороший?

— Почему?

— Ты слабак. Потому и хороший.

Я обиделся. А зря.

— Три дня, — бурчит Мюльдюн себе под нос. — Три дня…

И вздыхает.

Облако под ним идет волнами, как молочное озеро под ветром.

— Три дня, — согласно вздыхаю я.

Мотылек косится на меня, но с шага — вернее, с рыси — не сбивается.

До горы Кюн-Туллур мы добрались быстро. Коней, вроде, не гнали, и раз — уже на месте. Я и оглянуться не успел. Тут Мюльдюн отдал вороного Баранчаю, блестящий слуга поехал обратно, а брат вызвал свое облако. Правда, у Мюльдюна не сразу получилось — три праздничных дня даром не прошли даже для него. Что уж обо мне говорить?

— Эй, Мюльдюн!

— Ну?

— А почему все боотуры на конях ездят, а ты на облаке летаешь?

Он долго молчит. Я уж думал: не ответит.

— Не нашлось мне коня. Облако выдали.

— Как это — не нашлось?!

— Очень просто.

— Да у нас этих коней — табуны! Выбирай, какого хочешь!

В этот раз брат молчит еще дольше. Но я вижу — он не просто так молчит. Он думает, как лучше объяснить. Интересно, кто боотурам ездовые облака раздает? Я бы не отказался! Хотя, если выбирать — Мотылек или облако? — я б Мотылька выбрал. А сразу и коня, и облако, наверное, нельзя. Даже для солнечного айыы слишком жирно будет.

Я треплю Мотылька по холке. Когда он ко мне оборачивается, скармливаю ему кусочек лепешки из котомки. Не тревожься, мой хороший. Я тебя ни на что не променяю!