Генри Олди - Сильные. Книга 2. Черное сердце

— Давай, — согласился я.

Я плохо представлял, что мы сейчас будем пробовать. Во тьме случилось некое движение, и в луч света вышла ослепительная красавица. Сто мужчин из ста без промедления ринулись бы к ее ногам. К сожалению, я оказался сто первым.

А-а-а-а! Враг!!!

Лжет! Морочит! Заманивает!

Колодец! Где-то рядом!

Упаду! Пропаду!

Убью!

— Ты с ума сошел!

— Я… прости…

— Тебе что, вообще не нравятся женщины?

— Нравятся…

— Тебе Уота подавай, да?

— Не надо мне Уота…

— Ты меня чуть не прибил!

— Я решил, что ты паучиха.

— Кто?!

Плюнь я Чамчай в лицо, и то она обиделась бы меньше:

— Паучиха?! Ах ты дрянь, скотина неблагодарная…

— Я тебе сейчас все объясню!

Ожидая, что Чамчай вот-вот кинется выцарапывать мне глаза, я пустился в объяснения. Вспомнил колодец с едкой жижей, свои мучения, трёх паучих, явившихся Юрюну Уолану в облике его матери, сестры и невесты. Рассказ вышел сбивчивым, косноязычным, через пень-колоду но это было лучше, чем ничего. Мне лучше говорить правду; во всяком случае, легче.

— Облик, понимаешь? Личина! Я как тебя под личиной увидал, так сразу паучих и вспомнил. А там до боотура рукой подать. Не надо в облике, это еще хуже получается…

— Бедный ты, бедный…

— Ты что, жалеешь меня?

— А кого тут жалеть? Не меня же?! У меня все в порядке, это тебя, простака, жизнь жует да срыгивает. Так ты ко мне и за тыщу лет не привыкнешь…

— А мы, — осторожно поинтересовался я, — и вправду поженимся?

— А как ты Уоту объяснишь свой отказ?

— Уоту? Объяснить? Чем?!

— Словами!

— Значит, поженимся. Уоту я не смогу, если словами.

— Что ты грызешь все время? Ты с женщиной разговариваешь или ногти грызешь! Грызун нашелся!

— Очень громко, да?

— Очень!

— Когти я грызу, потому и громко. У меня уже второй растет. На мизинце, и вот, на безымянном…

— Боотурься чаще, десятый отрастет! Двадцатый! Хами мне чаще, рога вырастут!

— При чем тут боотурься? Раньше не росло…

— Ты где, а? Ты в Нижнем мире! Тут у всех растет…

— Когти?

— А ты о чем подумал? Нет, малыш, если в детстве не выросло, то и к старости не отрастет. Это я про мозги, понял? Я тебе уродина? Ничего, мы еще на тебя поглядим! На красавца!

— Чего ты на меня орешь? Ладно, не буду грызть когти. Довольна?!

— Нет. Ты действително не понимаешь, что с тобой происходит?

— Понимаю. Я в Нижнем мире, скоро женюсь на тебе…

— Я не про это. Я про когти…

Позже, когда случилось много событий, а кое-кто даже умер во цвете лет, мне еще разок объяснили всё то, о чем говорила Куо Чамчай в темной ночи под щербатой луной. Объяснили, как выразилась Уотова сестра, словами. Такими мудреными словами, что я и третьей части сказанного не понял. С Чамчай вышло понятней. Да вы и сами наверняка уже всё уразумели! Ну, Нижний мир. Родись здесь — станешь адьяраем. Поживи здесь маленько — станешь адьяраем. Как ни вертись, а станешь адьяраем, и баста. Когти, клыки, хвосты, горбы. Один глаз, три, целая гроздь… А что? Обычное дело. И чем чаще ты расширяешься, чем дольше живешь боотуром, тем быстрее изменения настигают тебя, прыгают на загривок, валят и рвут в клочья. Зайчик с цепью воюет, значит, день и ночь адьяраится. Я боотурюсь реже, у меня пока только когти растут.

— Жаворонок! Она тоже?!

— Тоже, — согласилась Чамчай. — Но она — не боотур, она вряд ли сильно изменится. И потом, чего ты за чужую жену переживаешьь? С ней Уоту спать, не тебе. Пусть Уот и дергается.

Кажется, она не простила мне обиды.

— Ты — бурдюк, женишок. Когда в тебя наливают, ты меняешь форму. Сарынова дочка — горшок. Она может треснуть, распасться на черепки, но формы не изменит. Хоть кумыса в нее налей, хоть воды.

— Паучихи…

— Ты опять? Нет, ты опять?!

— Я не про тебя! Жижа в колодце превращала меня в пищу. Нижний мир превращает меня в адьярая. Там было больно, здесь не больно — вот и вся разница. Скажи, а кроме тела, — я постучал себя по голове, — больше ничего не меняется? Думать я буду по-старому? Как раньше? Вот прямо сейчас я думаю, как раньше?!

Она не ответила.

— А-а-а, кэр-буу! Убью!

Рев, грохот. Небеса с лязгом рушатся, мир катится в тартарары, корни бездн дребезжат. И дом трясется, не без того. Я подскочил на кровати и едва не забоотурился спросонья. Что, опять?! У Уота каждый день так?

— Кто, дьэ-буо?! Найду, гырр-аргыр!

Яростный рык несся с кухни. В дверях я едва не столкнулся с Чамчай. К счастью, обошлось: сестра Уота успела отскочить на безопасное расстояние раньше, чем Юрюн-боотур полез наружу. Или это я к ней понемногу привыкаю?

Как ни странно, разгром на кухне царил умеренный. Ну, миски по полу разбросаны. Ну, табурет в щепки. Ну, два табурета. Из кладовки рыбой воняет. Почему? Потому что дыра в двери. Из дыры лавка торчит. А так все цело. Остальное, что можно было сломать, Уот, видать, давным-давно уже разнес. Устояло самое крепкое, надежное: камелек, стол…

— Ты! — в меня уперлись сразу два когтистых пальца. Оба, кстати, указательные. — Ты мое мясо съел?! Отвечай, буо-буо!

Неужто я за ужином все запасы схарчил, хозяину ничего не оставил? Вот ведь влип!

— Какое мясо?

— Мое! Мое!!!

Я кивнул на полку, с которой брал еду по указанию Чамчай:

— Здесь лежало?

— Не здесь! Здесь! — Уот плюнул в дальний угол. — Съел, да?!

Он был большой, очень большой, разве что не в доспехе. И злой, злой, очень злой. Голодный, вот и злой. Набросится? Нет, вряд ли. Я — гость. Дорогой гость, без малого родич. Иначе с ходу пришиб бы, без объяснений.

Я поглядел туда, куда плюнул Уот. Еще одна дверца, вырванная — удачное сравнение! — с мясом, валялась на полу, расколота надвое. Полки, открывшиеся за ней, пустовали. Пол вокруг усеяли кровавые ошметки неприятного вида.

— Нет, это не я. Веришь?

Уот в задумчивости поскреб пятернями затылок:

— Ты честный. Зять. Верю!

— Спасибо.

— Кто? Кто, кэр-да-буу?!

И вдруг:

— Ты! Ты съела!

В кухню сунулась Чамчай — и немедля попала под подозрение. Я поспешил отодвинуться от удаганки, выдерживая безопасное расстояние. Обвинение брата Чамчай нисколько не смутило — видать, привыкла.

— Сдурел? — неласково поинтересовалась она. — Когда это я тебя объедала?

— Всегда, дьэ-буо!

— Когда — всегда? Вспоминай, бестолочь!

— И вспомню!

— И вспомни! Давай, я жду!

Уот наморщил лоб. Уот закусил губу. Уот пробурчал что-то невнятное. Чамчай ждала, подбоченясь, точила когти об кусок гранита, подобранный невесть где, и Уот усох: