Генри Олди - Сильные. Книга 2. Черное сердце

Что я отвечу вам? Что не умею врать?

Да, бой. Да, на моих глазах. И я остался усохшим, пальцем не пошевелил — и даже не закричал, пытаясь разбудить Уота. Мне стыдно называть причину такого поведения, но я все-таки произнесу это слово вслух.

Страх.

Не за себя, нет. Ввяжись боотур в драку, и страху за себя не осталось бы места. Мне было страшно, потому что я не знал, на чьей стороне стану драться. Вступлюсь за старуху Бёгё-Люкэн? Горой встану за Чамчай? Если я не знал этого сейчас, за шаг до кровавой свалки, как я мог быть уверенным в Юрюне-боотуре?! Мое вмешательство вне сомнений решило бы исход боя. Я дрожал от ужаса, ясно видя: вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу ликующую женщину, и еще одну женщину, мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим.

Да, вы не ослышались. На черной скале под щербатой луной мое прошлое билось с моим будущим. Два времени сцепились насмерть, терзая друг друга клыками и когтями. В прошлом я был мальчиком, который пошел против семьи ради неведомого брата. Бездна Смерти, вертлявый остров в жарынь-реке, три железных колыбели; упорство и долг, и начало пути. В будущем я был мужем Чамчай, отцом ее детей, зятем Уота Усутаакы. Вольница, бесшабашность, простые радости, несложные огорчения; кэр-буу, дьэ-буо, смерть слабака, жизнь сильного. С головы до ног в холодном поту, я боялся выбрать любую из дорог. Я не знал, что выберет Юрюн-боотур. Он, этот сильный, мог ведь из двух выбрать и третье?

А что? Обычное дело.

Вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу мертвую женщину, и еще одну женщину, тоже мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим в пользу настоящего.

Вот почему я стоял, как вкопанный, превратившись в столб коновязи с медной идолицей на вершине. Женщины дрались за меня, и я отдал им право выбирать. Плюньте мне в лицо, я стерплю.

Ящерица металась по двору. Изгибалась, уворачиваясь от когтей Чамчай. Вила ловчие петли из собственного тела — и вдруг бросалась на врагиню, старалась ухватить зубами, порвать сухожилия на ногах, повалить на землю и распороть живот. Бёгё-Люкэн была гораздо тяжелее. Удаганка выигрывала в стремительности, но я знал: попадись Чамчай в ужасные клещи — всё, конец. Даже если челюстям ящерицы не хватит силы, какая есть у волчьей пасти — мощь шеи и кривых лап позволит старухе мотать жертву до тех пор, пока пильчатые зубы не изорвут беднягу в хлам, а рывки не переломят хребет.

Три паучихи могли бы засвидетельствовать мою правоту.

Когти сестры Уота мелькали косами над травой. Раз за разом они вспарывали спину и бока Бёгё-Люкэн, обезумевшей от боли, раскрашивали бугристую шкуру багровыми полосами. В свете луны полосы отблескивали свежей смолой. Тело Чамчай тоже обильно пятнала кровь — не поймешь, чья.

Бросок.

Прыжок.

Визг. Яростное шипение.

Как долго это продолжалось? Считаные мгновения? Всю ночь напролет? Время застыло. Время неслось вскачь. Время горело, сгорало — и восставало из пепла.

Чамчай прижалась к столбу коновязи. Над ее головой охала, причитала идолица. Бёгё-Люкэн молнией рванулась вперед, и я упустил момент, когда моя невеста вывернулась наизнанку. Хлопнули кожистые крылья. По ушам полоснул скрипучий вопль. Над рыдающей от восторга идолицей взмыла чудовищная птица. Эксэкю, вспомнил я. Никогда раньше я не видел птицы, похожей на эту, лишь слышал про нее от Умсур и дедушки Сэркена. С разгону ящерица врезалась в коновязь, и эксэкю рухнула с неба ей на загривок. Зубастый клюв ударил Бёгё-Люкэн в шею, под нижний край черепа. Приплясывая на дергающемся насесте, Чамчай била, не переставая, и вот черная кровь брызнула тугой струей, заливая птицу, а предсмертный хрип старухи утонул в торжествующем крике эксэкю.

Тело ящерицы содрогалось в агонии, а птица, непохожая на птицу, приплясывала на умирающей Бёгё-Люкэн, подпрыгивала в возбуждении, яростно рвала ящеричью плоть. Чамчай не могла остановиться. Ящерица затихла, вытянулась, но эксэкю продолжала терзать ее. Выдрав очередной кусок, она подбрасывала его в воздух, ловила на лету в разинутый клюв и глотала парное мясо.

Чамчай больше не сражалась — она ела.

— Старуха защищала меня, — сказал я ей, уж не знаю, зачем. — Защищала от тебя. А ты защищала меня от нее. Ты защитила, она — нет. Это няня Нюргуна, она пела моему брату колыбельную. Железная колыбель, железная колыбельная…

— Я… — ответила Чамчай. — Ты…

Ей было трудно говорить с набитым ртом. Слова превращались в бессмысленные звуки, птичий клекот, лепет младенца.

— А я вас кормил. Сначала няню — добычей, теперь тебя — няней. Я ведь кормилец, правда? Выломай челюсти им, вырви длинные их языки, больше их подбрасывай мне…

— Я… она…

— Моему будущему было мало убить мое прошлое. Будущее еще и сожрало его. А что? Обычное дело.

Отвернувшись, я пошел в дом.

— Эй! — крикнул мне в спину заспанный Уот, с грохотом выламываясь из конюшни. — Мясо? Новое мясо? Молодцы, кэр-буу! Добытчики…

Нет, закричал я.

Во сне трудно кричать. Хоть да, хоть нет — трудно. Весь в холодном, липком поту, не в силах вмешаться, я смотрел, как Нюргун убивает Уота. Слышал голос дедушки Сэркена, воспевающего гибель адьярая. Кажется, дедушка был доволен тем, что у него получилось. Нюргун был доволен, дедушка доволен, один я был недоволен, но моего мнения никто не спрашивал.

Уота тоже не спрашивали. Адьярай умирал долго, трудно.

Нет, снова закричал я.

На этот раз меня услышали. Время повернуло вспять, завертело события в обратную сторону: сукровица впрыгнула обратно в пасть Уоту, за ней влилась кровь. Адьярай проглотил собственный рев, укротил судороги; меч блестящей струйкой выскользнул из Уотова брюха. Нюргун отвел оружие назад, замер, словно в раздумьях.

Нет, спросили меня. Хорошо, пусть будет так.