Дмитрий Емец - Шныр. Седло для дракона

Тилль самодовольно выпятил живот. У его круглого живота было уникальное свойство. На него можно было класть сверху мелкие предметы, и они не падали. Дионисий Тигранович, давно приметивший это, порой не отказывал себе в удовольствии незаметно подбросить на живот Тиллю какую-нибудь крышечку от воды или что-нибудь другое столь же невинное и загадывать, сколько секунд это продержится.

– Пусть только попробуют не биться! Лучше, если у меня ляжет треть форта, но другие чтоб железо зубами рвали! Ребята это знают. Ко мне в форт очередь стоит, чего не скажешь, например, о форте Дионисия!

– Это неудивительно! – сказал Белдо. – Тупые жадные бол… э-э… богатыри рождаются чаще, чем одаренные маги. Кстати, я слышал, кроме вендов будут еще пнуйцы и какой-то псих из шаманщиков. Гамов на десерт. Ну и один герой из шныров!

– Герой? Это еще кто? – спросил Долбушин.

– Да так. Есть там один… Письма пишет, вызовы бросает… – сказал Тилль.

– Афанасий?

– Он самый! Парочка моих ребят встретила его на станции электричек. Приняли под белы ручки, в машину – и в город. Теперь без боя не отпустим, а после боя и отпускать будет некого! – Тилль довольно потер пухлые ладони.

Глава пятнадцатая От вяка до бряка примерно полшмяка

Нужно поставить перед собой цель такую великую, которая заведомо не будет достигнута в рамках земной жизни. Только в этом случае жизнь обретет смысл. Ну и не забыть, конечно, что за радостью всегда следует беда, а за бедой радость. Это такая лестница. Ни одна ступенька никогда не бывает последней.

Из дневника невернувшегося шныра

Ул, по многолетней шныровской привычке, не любил соваться куда-либо без оглядки. Вот и теперь, прежде чем спуститься в примыкавший к «Гоморре» парк, он поднялся на мост и сверху, с моста, посмотрел в бинокль. Все палубы «Гоморры» были ярко залиты светом. У мостков стояли два пышно одетых швейцара.

На набережной начинали уже парковаться машины гостей. Парковались традиционно по фортам. Вот строгие «Доджи», «Бентли», «Ягуары» долбушинцев. Среди них, правда, и велосипеды попадались, и мотоциклы. Человек преуспевающий не хочет сливаться с массой. А вот и массивные, исконных бандитских марок автомобили форта Тилля. Форт с традициями. Тут народ выделяться не любит. Все подстраиваются под босса, а босс любит тяжелых немцев. Вот пестрое разнородье машинок форта Белдо: от ржавых автобусов до нелепых «жучков»-малюток. Многие и пешком пришли: маги народ чудной. Старушка какая-то самокат поставила, причем так, что и дорогу всем преградила. Однако умные охранники парковки держатся от нее подальше. Узнали небось старушку – знаменитую Маню-пулемет. Как ругаться начнет – так очередь в упор. И не какая-нибудь, а свинцовая. А еще говорят, что слова не материальны!

Ул переводит бинокль на петляющую дорогу, ведущую через парк. По дороге едет красный автобус с табличкой «Заказной». Немного не доехав до основной парковки, автобус останавливается. Из него цепочкой выходят крепкие венды. Все в спортивных костюмах, с сумками на плечах. Сразу рассыпаются. Доверяй, но проверяй. Доверия же особого у них к ведьмарям нет.

Среди вендов две женщины. Одну из них Ул знает. Это знаменитая родоначальница вендов, мстюнов и антимагов Женька Шмяка – мать двухлетней Аллочки. Правда, сейчас Аллочка уже выросла, да и сама Шмяка погрузнела, хотя, говорят, по-прежнему банкомат шпилькой вскроет и бунтарские стихи баллончиком писать не бросила. Вторую женщину Ул видит впервые, однако, судя по тому, что все остальные едва достают ей до плеча, догадывается, что это знаменитая Тоня-шкаф. Дама видная, ничего не скажешь. Коня на плече унесет.

За вендами и пнуйцы подтянулись на трех легковых машинах. Их не так много, как вендов, стоят чуть в стороне, с вендами не смешиваются. Они не любят вендов, потому что венды бьют не всех, а с выбором. Пнуйцы же любят бить всех, в том числе и вендов. Один из их девизов – «За битого двух небитых дают».

А вот и шаманщики – вертятся между деревьями. Эти, как всегда, не от мира сего. Пританцовывают, за ручки держатся, в тучках дождик вызывают, гром и молнии. Молнии-то молниями, а вот берсерков боятся и пнуйцев опасаются, и вообще непонятно, зачем они здесь. То ли на бои пришли, то ли другого парка в Москве не нашлось, где бы еще дождик вызвать.

«На засаду не похоже!» – подумал Ул, постоял еще немного и, убрав бинокль, сошел с моста. Он уже спускался по длинной, невероятно крутой лестнице, ведущей в парк, как вдруг увидел, что внизу его поджидает худощавая, прячущаяся в тени фигура.

Рука Ула метнулась к шнепперу, но тотчас отпустила рукоять. Он узнал Родиона.

– Привет, боец! – сказал Родион. – Никак драться собрался?

– С чего ты решил? – настороженно отозвался Ул.

– Да так. Лицо у тебя такое отчаянно-героическое. Мол, или мама мне новый телефон купит, или я кефир пить не буду! Да только думаю, не будешь ты сегодня драться.

– Почему нет?

– Берсерки схватили Афанасия. Фреда видела, как его в машину затолкали.

Ул моргнул.

– Зачем им Афанасий? – спросил он.

– На память. Кто-то на память магнитики собирает, а кто-то Афанасиев, – сказал Родион и потянул Ула в тень деревьев.

– Это из-за того письма. Помнишь, Вовчик письмо какое-то по дурости отправил? Вот и напросился, – сказал Ул, когда они уже шли по парку.

Родион что-то промычал. Он был деловитый, но вместе с тем и смягченный. Не тот Родион, которого Ул знал. Тот бы горел жаждой мести, а этот был задумчив и скорее созерцателен. Началось все еще вчера. Родиона опять начала преследовать тоска. Вернулась ненависть к Копытово, к глухому длинному забору игольного завода, а вместе с ними и к ШНыру.

«Жить хочу! Надоело все!.. Нет, валить надо! Валить!» – говорил он себе. В этом скверном настроении Родион с утра поехал в Бутово, где в одной из новостроек жил Иван Макарыч – человек профессии, совсем было исчезнувшей, а после как-то само собой возродившейся.

Профессия эта была шорник.

В уютно обустроенном гараже, где в железных воротах было прорезано застекленное окошко, а внутри стояли печка-буржуйка и диван, Макарыч чинил седла, уздечки, мастерил всякую конскую сбрую упряжную и верховую, делал постромки, шлеи. Шорник был маленький и сухонький, лет шестидесяти, весь покрытый морщинами, но с неожиданно крепким рукопожатием. Когда имеешь дело с жесткой кожей, мнешь ее, ладишь, прошиваешь, пальцы скоро становятся стальными.

Но Родиона, привезшего ему для ремонта треснувшее седло, потрясло не это. И даже не обилие шил, ножичков разной формы, ножниц и стамесок, аккуратно развешанных на ремешочках или вставленных в прорези деревянной подставки. А то, что Макарыч, человек уже неновый, работающий с утра до вечера, был всем доволен и всему радовался. Эта радость была в нем какая-то сокрытая – не то чтобы он прятал ее от всех, просто сам как-то не осознавал. Она теплилась внутри, прорываясь наружу быстрой, счастливой, самому шорнику неприметной улыбкой. Вздумай Макарыч объяснить свою радость, он и не сумел бы, поскольку говорил с усилием и даже несколько ржаво, как человек, большую часть дня молчащий.