Елена Белова - Ах ты... дракон!

— Понятно…

— А ты? Тебя кто ищет?

— Меня? Никто. У меня нет никого.

— Совсем?

— Все равно что совсем…

Мои поженились рано, студентами еще. Мама еще гордилась, что никого не послушали, поженились по любви. Может, и по любви, только когда наметился я, папашка быстро втолковал женушке, что одной любовью сыт не будешь, и смылся. Сначала вроде как на заработки подался, приезжал потом, деньги несколько раз присылал. Потом с концами. Через три года письмо прислал: полюбил другую, ты свободна. Любить мой папашка умел — новая жена была хоть и старше муженька, и внешностью напоминала ухоженного хомяка, зато к ней прилагались налаженный бизнес, дома и счет в забугорном банке. Не сравнить с училкой из хрущевки.

По-настоящему я папашку увидел раз в жизни — когда через два года после маминой смерти умер дед, который меня приютил, его отец. Тогда они и приехали, папашка и его новая семья. Холеные, на шикарном «опеле», вальяжные такие… Наследственные вопросы он решать приехал. Квартиру-то дедову продать можно было. Меня увидел — не узнал, само собой. А вот жена его живо узнала, мол, что это у мальчика лицо так похоже на морду дорогого супруга? Ах не знаешь? Врун! Бабник! Мерзавец! Такой скандал закатила. Папашка сразу такую бурную деятельность развил! Я и опомниться не успел, как выяснилось, что в квартире деда я не прописан и вообще опека его надо мной не действительна, оформлена с нарушениями какими-то, и место мое в детдоме, потому как отцовства своего папашка не признает. Мол, они потому и развелись, что жена ему изменяла, мало ли чей я там… Кому он сколько сунул, до сих пор не знаю, но кроме хрущевки в Мытищах у меня ничего и нет. Да и ту чуть не отобрали, когда из детдома вышел.

— И ты один живешь?

— Почти. — про тетку, которая возжелала московской прописки и вселилась в мою хрущевку вместе с мужем и детьми, я сейчас объяснять не буду. Нефиг сознаваться в собственном идиотизме. Размяк тогда, поверил, что нужен кому-то…

— Не повезло тебе. Понятно теперь…

— Что понятно?

— Почему ты такой… ощетиненный. Даже на пенсионерках бизнес делаешь.

— А почему нет, собственно? Я никого не обворовываю, не граблю, по голове не луплю.

— Только обманываешь.

— И что? Каждый человек выживает, как может.

— Только то, что выживает, иногда уже и человеком не назовешь.

— Слушай, правильный ты наш! Объясни мне, почему я должен кого-то жалеть? Почему, а? Мать вечно гробилась в своей школе, даже на выходных таскалась посещать чьих-то родителей чьих-то детей. Вечно присматривала по-дружески за детьми подруг — кое-кто у нас по полгода жил! Хоть одна подруга хоть раз меня в детдоме навестила?! Когда моя бабка с отцовской стороны чуть не загнулась от перитонита, кто ей кровь сдавал, редкую, четвертой группы? Мама моя! А бабка потом, после маминой смерти, подсказала отцу, как меня в детдом сплавить…

На словах все так правильно выглядело! Все такие хорошие и правильные» Один я гад получаюсь, да?

— Я же говорю: тебе не повезло. Только знаешь… Эркки тоже, наверное, считает, что он во всем прав и ни в чем перед нами не виноват.

— Еще раз сравнишь меня с этой сволочью…

— И что?

А правда — что? Мне невольно стало смешно. Нашли о чем спорить два доходяги, которые не в состоянии голову повернуть.

— Ладно, проехали.

Он не ответил.

— Слав… Черт… больно как… Слав… ты чего молчишь?

— Макс… — после паузы послышался очень удивленный голос. — Макс… у меня, по-моему, чешуя на руках растет…

— Что?! Какая еще че… — я осекся.

Хотя чего тут удивляться… Меня уже давно кроме боли мучило странное двоение в глазах и на редкость отвратное ощущение, что камеру качает, а я сам становлюсь то меньше, то больше… Бредово звучит, но это и правда казалось удивительно противным — что потолок то резко надвигается (так, что я могу различить дохлого паука на пятне плесени) то снова уносится куда-то в высоту. Больше-меньше-дальше-ближе… гадость. Бред, глюк…

А Славка-то послабей меня по здоровью.

Удивительно, что его только сейчас «накрыло».

— Глаза прикрой, — посоветовал я. — Легче будет…

— При чем тут… Макс, я серьезно. У меня на руке чешуя.

Я попробовал повернуть голову. Зря попробовал. Камера качнулась особенно противно. К горлу подкатила тошнота. И застрявшая в груди боль стала растекаться по телу, скручивая судорогой мышцы…

Черт-черт-черт. Я хватанул губами воздух. Был бы я один — хоть поорать мог бы. Или если бы Славка расклеился. Но он, видно, за эти пару лет к боли привык. И орать при нем… Отвлечься надо. Отвлечься. О чем он там говорит? А, чешуя… на руке.

— Как же ты ее… видишь? Сам же говорил — руки не поднять.

— Я и не поднимал. Просто упал так, что она почти перед глазами. Сначала это было как рисунок, он будто под кожей плавал, так странно… Я думал — бред, не сказал ничего. А теперь рисунок пропал, зато кожа очень сильно чешется, и чешуйки. Мелкие… растут… у тебя нет?

— Я себя не вижу.

Я подумал. А может, это не такой уж и бред? Мирок-то здешний с приветом. После драконов и моментального лечения неходячего инвалида путем хождения по горячим углям можно еще и не в то поверить. И эта девчонка…

— Думаешь, это она нас чем-то заразила?

— Чем?

— Не знаю. Как в фильмах про оборотней. Знаешь? Если он тебя укусит…

Славка то ли поперхнулся, то ли фыркнул:

— Ты еще скажи в кино про зомби. Кого укусят, тот умрет и станет таким же.

— Другие версии есть? — судорога, подергав по очереди все мышцы, откатилась.

Славка помолчал.

— Что-то в этом есть…

Угу. Выбор у нас есть. Интересный такой выбор. Помереть или превратиться в «неведому зверушку». Шикарно просто. Не знаешь, что и лучше.

— И кем мы станем? Кто у нас чешуйный? Змеи там… может, ящерицы?

— Они мелкие.

— Как раз по… — ух, как голова кружится… — по тебе. Хоть удерем. Они, говорят, в любую щель пролезут.

— Было бы так просто — она бы давно удрала.

Да, девчонка-то тут осталась! Значит, про всякие щелочки можно забыть.

— Может, кем-то покрупнее станем?

— Крокодилами? Динозаврами?

— Драконами.

Потолок опять надвинулся, и я торопливо закрыл глаза. Вот же мерзость. Драконами… Вот и договорились. До полного бреда…

Или не бреда… черт! Боль снова вгрызлась в тело, отобрав и слова, и догадки, и даже дыхание. Болллль… невы… невыносимая…

— Что? Макс! Макс, что?

Ответить удалось только спустя вечность.

— Ннне… не кричи… не… пожалста…

— Что с тобой?!

— Н-ничего… судорога… крутит.

— Я не понимаю…

— Я тоже, — сквозь зубы прошипел я, пережидая очередную судорогу. — Сейчас…

Она все не отпускала — такое впечатление, что кто-то огромный решил выкрутить меня, как выстиранные простыни. Ноги, потом спину… шею… а голову, кажется, решил проткнуть. Или оторвать. Я все ждал, когда она кончится, сцепил зубы так, что во рту что-то хрустнуло, терпел и ждал…