Дмитрий Всатен - Оридония и род Людомергов[СИ]

— Двигай, — приказал он девушке.

По тому, как телегу нещадно затрясло Сын Прыгуна понял, что они уже движутся по городским улицам. Шум даже в ночном городе стоял необычайный. Жизнь, по всей видимости, не замирала здесь ни днем, ни ночью. Они проезжали мимо шумных кабаков, мимо домов терпимости, мимо выгребных ям, в которых копошились старики-холкуны и калеки, коим уже не было место в работах на оридонцев.

Нестерпимая вонь заставила людомара вспомнить минувшее и обернуть лицо в пахучую подушку-повязку.

Наконец телега остановилась. Раздался скрип досок и людомар, скрепя зубами от боли в отлежанных членах, вывалился из нее. Он тут же поднялся, разминаясь.

— Огромен, — проговорил старческий голос, недалеко от него. — Брезду подобен. Помню я их.

Охотник обернулся и увидел иссохшего согнутого болезнями старика. Он стоял, опираясь на кривой посох и казался больше кочкой, чем живым существом.

— Привезла я…

— Молчи! Иди в дом! С тебя довольно отныне.

Старик поманил Сына Прыгуна к себе, развернулся и уполз в какую-то нору под зданием. Во мраке этой норы старик уселся на ворох тряпья, служивший ему кроватью, и вытянул шею, прислушиваясь к движениям людомара.

— Тих, — прошептал он улыбнулся. — Люба мне тишь. И ты мне люб поэтому.

— Я пришел, как ты и просил.

— Ась. Не слышу я. — Старик потянулся вперед и охотнику пришлось говорить ему прямо в ухо:

— Чего хотел?

— Я? Ничего мне не надо. Но Тикки просил — я не слишком громко говорю-то? — Тикки просил тебя отыскать. Порубят его завтра.

— Где?

— На Головной площади.

— Эк, гляди в оба. Он должен быть здесь. Я не мог ошибиться, этот старикашка и людомар как-то связаны между собой.

— Я буду здесь. За глаза мои не волнуйся. Они все так же хороши.

Кин стоял у оконного проема одного из зданий, выходящих на Головную площадь. Как и всегда бывало в дни Отлучки, утром жителей развлекали наказаниями преступников. Среди десятков провинившихся мало кто поймет, отчего зарубят дряхлого старика. Десятки, если не сотни таких же копошаться и дохнут повсеместно в городке и никому нет до этого дела.

Оридонец ухмыльнулся. Те, кто выдумал такое обращение с холкунами и пасмасами заслуживают уважение. За десять лет их превратили из свободолюбивых олюдей в присмыкающийся скот. Убивать пришлось не многих. Основных перебили в двух битвах. А остальные… Интересно, а среди оридонцев все так же или нет? Навряд ли. Так с оридонцами нельзя поступить.

Его глаза заметили ватагу детей, ворвавшихся на площадь и кинувшихся занимать самые лучшие места на подоконниках, выступах и любых других возвышениях.

Даже в этом городке много беспризорников. Кин слышал, что они промышляют воровством, соглядатайством и даже убийствами. Да и места они занимают для холкунов побогаче, потому как те им за это что-то платят.

Кин загляделся на детей. Что-то екнуло в его груди. Система, частью которой он был, была жестока и он ее большей частью оправдывал. Но когда видел детей — эти милые чумазые рожицы — что-то в нем щемило. У него у самого было трое таких же бесят. Когда он приплывал домой, то не мог нарадоваться на них. Никто не знал среди его подчиненных, что он был нежным мужем и заботливым отцом.

Видимо лицо его в этот момент подобрело, потому что Эк несколько странно на него посмотрел. Кин краем глаза заметил этот нюанс и тут же посуровел.

— Не своди глаз с площади, — приказал он.

Солнце показалось из-за крепостной стены. Оно тускнело в дымке, которая поднималась над грязевыми полями. Площадь постепенно заполнялась горожанами.

Вскоре на нее начали выводить преступников. Им отрубали головы. Обвинения, которые оглашались во всеуслышанье были, когда справедливыми — убил, украл, отравил, а когда и надуманными.

— Чост, ты чуешь его? — Кин подошел к дремсу, туповатому детине, вальяжно развалившемуся на ступенях с третьего на второй этаж.

— Нет. Им не пахнет, — сказал тот с трудом собравшись при виде начальства.

— Тогда высунись в окно и принюхайся! — заорал на него оридонец и что было сил пнул по спине.

Дремс "ойкнул", тут же вскочил и бросился к окну. Его спина получила еще пару ударов палкой за нерадение.

Трупы скатывались по желобу к ногам холкунских воинов, которые поднимали обезглаленные тела и складировали их на бричку. Красная повозка — так называли ее во всех городах.

Неожиданно, произошла заминка. Кин не увидел это — он стоял далеко от окна — но почувствовал. Народный гомон несколько ослаб и долгое время висела скучная тишина. Затем послышался голос глашатая, вычитывающий приговор.

— Где он?

— Кого рубить будете?

— Пусть пень и рубят.

— Ха-ха! Судят пень. Давно пора! Многих невинных на нем порубили. Ха-ха!

Кин бросился к окну и увидел помост совершенно пустым. На нем безучастно топтался один лишь палач, не понимая, кому отрубать голову.

Вместе с пониманием странности происходящего до слуха Кина донеслись торопливые шаги.

— Где привеликий Кин? — спросили на втором этаже.

— Там.

Шаги стали подниматься по лестнице. Вскоре перед ним оказался холкунский воин.

— Привеликий, холларк зовет тебя.

Кин сжал губы.

— Где старик?

— Холларк зовет тебя, — повторил воин.

— Я это уже слышал! Где старик? Где он? Холларк зовет?! Он не может! Не имеет права! Я оридонец… ты… так ты смеешь обращаться ко мне, как к равному себе?! — Воин побледнел и в следующую минуту летел вниз по лестнице.

Кин сбежал за ним. Он все понял. Свою злобу он отыграл на несчастном юноше, забив его до смерти.

Оридонец пошел к холларку, но уже знал, что ему предстоит продолжить свою погоню за тенью. Он вдруг совершенно отчетливо осознал, что, упустив тонкую нить связи с людомаром, вынужден будет гоняться за ним долгие годы.

Тикки умирал. Его бледное лицо было обращено к солнцу. Он смотрел на светило с детским восторгом.

Людомар сидел рядом. Он был без сил. В эту ночь пришлось изрядно потрудиться. Хитрый себялюбивый старик — дядька Иримы — едва не лишился чувств, когда людомар принес к нему Тикки.

— Нет… Нет!.. — Замотал он головой и руками. — Прочь… прочь… я сделал, что он просил… последнее сделал, как он просил… прочь… прочь…

Старик не видел в темноте, как по щекам Тикки потекли слезы.

— Унеси… в равнины, — неслышно для холкунского уха попросил он.

Людомар развернулся и ушел.

Он не слышал, как на ступени лестницы дома выбежала Ирима и бросилась за ним вслед, но охотник двигался неслышно даже с ношей и быстро скрылся в темноте. Кричать она не решилась. Ее возвращение в дом было подобно вихрю.

— Ирима! Ирима, стой! — хрипел дядька. — Пусть уходят. Это лес, Ирима! Что ты делаешь?