Елизавета Дворецкая - Солнце Велеса

Но нельзя же ей оставаться с братом всю жизнь! Сделать это означало погубить и свою судьбу, и его, и будущее рода. Перемены были необходимы, и хотя за нее уже сделали выбор, Лютава приходила в отчаяние, не понимая, чего ей самой больше бы хотелось. Оставаясь с братом, она лишала себя будущего. Но не могла представить, какое будущее без брата могло бы дать ей счастье.

– Ну, расти, Благояр Чадомилович, вот таким большим! – тем временем восклицала бабка, на вытянутых руках поднимая младенца как могла высоко.

– Вот таким большим! – заголосил Благота, поднимая миску с кашей еще выше.

Гости тоже кричали, поднимали руки, тянулись к кровле изо всех сил, чтобы младенец рос так же быстро и сильно.

– И чтобы сколько в каше зерен, столько лет жил наш Благояр! – кричала бабка. – Рожаницы, всеми миру матери, приходите к нам кашу есть, благословите дитятю и весь род его!

В пустые миски для богов положили просяную кашу с медом, потом свою долю, хоть по ложке, получил каждый из гостей. Было тесно, поэтому ели стоя, принимая ложку прямо из рук бабки, обходившей гостей; глотали торопясь, чтобы младенец быстрее научился ходить и говорить; кто-то давился, его колотили по спине, все кругом смеялись, женщины повизгивали. Сначала Благота выпил чарку медовухи, остатки плеснул вверх, и чарка пошла опять по кругу. На пиру имянаречения пить положено до упаду, как на свадьбе – чтобы у младенца жизнь сложилась веселой, изобильной, а если вдруг до женитьбы, сохрани Макошь, не доживет, то родинный пир ему богами засчитается за брачный, потому и песни тут поются свадебные.

Веселье шло до самой темноты. Приехавших расспрашивали о событиях лета – слухи о похищении вятичами Вершининых дочерей, о каком-то оскорблении богинь, о бегстве одного из княжеских сыновей, а пуще того о Молинке и Огненном Змее уже понемногу ползли, и людям хотелось знать, сколько в них правды. Играли рожки и гудки, старые бабки пели надтреснутыми, но развеселыми голосами, почти с тем же задором, что и тридцать лет назад.

звенела удалая предсвадебная песня, бородатые старики и морщинистые старухи подмигивали друг другу, вспоминая юность, а Благотина мать выплясывала в кругу у очага, не жалея старых костей. И так весело было смотреть на нее, словно тут, в этой задымленной и душной обчине, пляшет древняя, но неутомимая богиня Макошь, празднуя еще одно обновление вечно юного человеческого рода.

Теперь предстояло одолеть верст семь волока через лес, до русла Неручи, впадавшей в Болву. За эти дни Благота, который сам наконец-то мог осесть у себя дома, приготовил катки и волокуши, чтобы перевезти лодьи и всю поклажу. Перед выходом из Чадославля к свадебному обозу присоединился один из старейшин, которому было в ту же сторону, – Мыслята из веси под названием Медвежий Бор.

Это был еще не старый мужик, лет тридцати с небольшим, однако уже лет пять он занимал в своем селище место старейшины. Невысокий, крепкий, русобородый, с веселыми голубыми глазами, Мыслята сразу понравился и Лютаве, и прочим угрянам. Судя по узорам на его рубахе, он недавно овдовел, но весь его облик дышал бодростью, дружелюбием и надежностью.

– Меня на пятнадцатом году батюшка женил, – охотно рассказывал Мыслята. – Мать хворала, девчонки в доме маленькие, рабочие руки нужны позарез – ну и женили. Ничего, справился! Через год у меня уже свой мальчонка был. Ему, Помогайле-то, самому теперь семнадцать, только что из бойников вернулся, вот-вот женить буду! Справный малый, не дурак какой-нибудь. Вот по этой осени и будем сразу двух невест искать – одну ему, одну мне! У меня еще сестра осталась девка, дом ведет, но не век же ей со мной сидеть! Вот, хозяйку новую найду, а ее и выдам, пусть свое гнездо вьет.

Несмотря на вдовство и не самый юный возраст, Мыслята был тут одним из лучших женихов, и ни в одном роду, куда ему вздумалось бы посвататься, он бы не встретил отказа.

– У нас мужики и ребята заранее медвежьи лежки выслеживают, – рассказывал Мыслята по дороге через волок. Он шел во главе обоза рядом с Лютомером и Лютавой, показывая окрестности. – Как раз начинают укладываться, то под выворотнем в ельнике, а то и нору целую отроет. У нас к этому делу многие привычны. Такие есть знатные ловцы, что с рогатиной за зиму по три шкуры добывают. Дед мой Глазата за всю жизнь, наверное, голов пятьдесят взял. А еще была у нас бабка, ведунья наша, Лесавой звали. Ох и боевая была бабка, я вам скажу! Ты, Вершиславич, хоть и много повидал, а таких бабок, должно быть, не встречал нигде. Ее отец еще был знатный медвежатник, жил не с людьми, а в лесу, на отшибе. Они с матерью еще до Чадослава Старого здесь обосновались. Он тоже травами да охотой промышлял, а Лесава от бабки мудрости набралась, а от отца – смелости. Сильная была баба, здоровая, любого мужика поборола бы. У нас поговаривали, что она не от женщины, а от медведицы лесной родилась. Но это врут, пожалуй. Я, правда, сам Молчуновой жены не видел никогда, у нас и не знает никто, где он ее взял, но чтобы от медведицы – это уже перебор… Так вот, она, Лесава-то, сама замуж не ходила никогда, так и прожила весь век в лесу, и бабку там схоронила, и отца. Сын у нее был, тоже могучий парень, да пожил недолго – под лед провалился весной. Знатная была бабка!

– Была? – спросила Лютава. – Умерла она?

– Этим летом только. После Купалы сразу. Да ей уж под семь десятков было, столько не живут. Жаль, вас не дождалась. Тебе бы, Вершиславна, любопытно с ней поговорить было бы. Про чудов-кудов там разных, все такое. – Мыслята покрутил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, намекая на нечто ему недоступное. – Такая лихая была бабка – куда там Семьюну! Она вон там жила. – Он взмахом руки указал на лес. – Теперь уж, видать, родич какой в ее избе на зиму обосновался. Ну такой, по матери… – Он приставил сложенные ковшичками ладони к голове, намекая на медвежьи уши. – Никто туда не ходит…

– А что – пошаливает бабка? – осторожно спросила Лютава. – Вы просто так ее избы боитесь или здесь неладно?

– Чего же ладного? – Мыслята пожал плечами. – Ведь она так и померла, а силу не передала никому.

– Это плохо, – серьезно согласился Лютомер. – Что же вы ей не подобрали никого?

– Да чудная бабка была. Мы уж ей предлагали, у нас бойкие девчонки были, особенно одна, брата моего Веретеня дочка. Да сбежала с парнем, аж на Серену-реку. А бабка учить никого и не хотела. Сама, говорит, опять у вас кудесить буду. Обождите, дескать, только. Все кудесники, известное дело, того… – Он снова покрутил рукой в воздухе, не желая обидеть гостей, но они и сами понимали, как обычные люди относятся к ходокам в Навь. – Но наша была пуще всех. Сама! Как это – сама, когда помирать пора? Ну, вот и померла. Похоронить-то мы ее похоронили, всю утварь ее в могилу собрали. А говорят, не лежится ей в могиле. Уж мы всякие жертвы ей приносили – без толку. Видно, сила непереданная ей и на том свете покоя не дает.